У него уже нет сил ронять слезы. Мингю погребен безмолвием. Над его головой не потолок уже, а небо. Не голубое – сиреневое. Такое прекрасное и такое бесконечно далекое. Небо, которое уже не небо давно, а сердце – как оно есть. До последней клетки. Сиреневое, будто одна единственная мечта, что для него не могла стать реальностью. Не могла, но стала.
– Это неправильно. – Мингю заваливается набок в попытке зарыться в одеяло с головой.
– Что неправильно? Мое желание быть с тобой?
– То, что ты заплатил временем. – Он прячет лицо в простынях. – Тем временем, которое куда важнее, чем твое собственное.
– Я уверен, что у них все будет хорошо. А еще я уверен, что здесь я куда нужнее, чем там. – Чонхо тянет его за руку, заставляет снова сесть. – Потому что ты – придурок и ничего без меня не можешь.
– Иди ты, – вяло огрызается Мингю, задавливая в себя новые позывы разрыдаться. – Получается, что они… Они… Всё?
– Да, – Чонхо коротко кивает. – Чужое время – их время. То время, которое они потратили на меня. Время, когда они меня знали. Его больше нет. Как и меня для них. – Он возводит взгляд к потолку, а после падает им вниз. – Теперь меня словно и не было никогда. Теперь я как будто не существовал там. Я теперь никто. И могу быть где угодно. И ни один из миров не имеет права забрать меня себе, пока я сам этого не захочу.
– Я все еще не понимаю. – Мингю трясет головой. – Как это возможно?
– Я же сказал тебе уже, – Чонхо немного сползает вниз, исчезая за одеялом, – что время, которым ты платишь, может быть разным. Твоя плата – это твои собственные дни до конца, моя плата – это я сам в памяти тех, кто мне дорог. Понимаешь? Два зеркала, разные условия. Но все равно дождь. – Он начинает смеяться.
– Какой же ты дебил. – Мингю все-таки ложится плашмя, утопая лицом в одеяле.
Потому что да. Дурак. Он ежится, когда начинает думать о том, а смог бы он заплатить всем за то, чтобы снова увидеть Чонхо? Заплатить улыбками Тэёна, что были предназначены ему, его присутствием, которое всегда спасало, как ничто. Смог бы он заплатить поддержкой Санхёна, который был рядом с младшей школы и никогда не уходил, какую бы хуйню Мингю ни творил. Который вздыхал лишь и говорил, что «дерьмо случается», а потом взял и протянул ключи от этого дома. Смог бы он заплатить преданностью мелкого Чонхо, который действительно видел в нем старшего брата. Который во многом полагался на него и просто не знал, что делать дальше без Мингю.
(Смог бы Мингю смириться с тем, что они попросту забудут каждое мгновение, проведенное с ним?)
Он медленно переводит взгляд на Чонхо и глотает все свои мысли разом. Чужой взгляд глубокий, темный, такой откровенный. Куда бы Мингю ни спрятался, Чонхо этим взглядом до него все равно доберется.
– С ними все будет хорошо. Знаешь, почему? – Мингю крепко обнимают, прижимают к себе и шепчут на ухо: – Потому что я не ключевой элемент их существования. Я не их маяк. – Мингю задерживает дыхание. – Я твой маяк. Как и ты – мой.
(Да. Он смог бы.)
Это похоже на то, как цветы пробивают себе путь к солнцу сквозь асфальт. Мингю чувствуют, как ростки бьются о камни, крошат слабым некрушимое и сливаются с сиреневым, едва им стоит увидеть мир.
Маяки Вселенной.
Он смеется, вжимаясь лбом в чужое плечо, и думает, что да, чертовы маяки. Вот только до настоящего момента он думал, что в этой Вселенной есть место одному лишь маяку. Его Чонхо зовут. У него широкие плечи и отросшие волосы, что прядями стелются по щеке Мингю, потому что тот очень-очень близко – запредельно, – у него большие глаза и свет во взгляде, которым можно согреть даже мертвое, он улыбается и дышит так, словно он – самое живое, что есть на этой планете. Он – маяк, который все это время светил ярче всех тех звезд, что Мингю пытался рассмотреть на небе. И не понимал, что не видит их лишь потому, что они спрятаны за светом одной лишь звезды.
Которая вот – руку протяни.
– Да, – Мингю судорожно вздыхает, – маяк. Ты – маяк. Но не только для меня. Неужели ты сам так и не понял? – Он поднимает голову. – Ты был маяком для такого количества людей, но почему-то вдруг решил, что…
– Вдруг? – Чонхо мягко улыбается. – Я и «вдруг» совершенно несовместимые понятия.
– Точно, – Мингю нервно смеется, – точно.
– Знаешь, я бы хотел, чтобы ты когда-нибудь тоже побывал в Лиссабоне.
– Лиссабоне? – Он теряется.
– Ага. – Чонхо ведет ладонью по его волосам. – Я провел там целую неделю, прежде чем смог попасть сюда. Если честно, успел возненавидеть этот город за это время, но… Теперь я думаю, что оно было прекрасным. Это как оглядываться на тот период своей жизни, в который когда-то давно считал себя бесконечно несчастным, вспоминать те дни и понимать, что нет. Ты не был несчастен. Ты просто хотел считать себя таковым. И тогда в Лиссабоне, знаешь, – Чонхо улыбается, – я был счастлив, потому что знал, что скоро тебя увижу. – Он склоняет голову, опуская взгляд. – Мы осознаем счастье в полной мере, лишь когда оно уходит. И я не хочу его больше осознавать вот так. Не хочу, чтобы ты уходил, а я потом понимал, что только ты делал меня человеком. Не хочу сидеть на ступеньках возле собора в Лиссабоне и думать, что могу пропасть в пустоте, но утешать себя тем, что хотя бы попытался. Я не хочу. Я хочу только быть рядом и не думать о том, что может быть дальше. О том, что будет, если тебя больше нет рядом. Я не хочу, Мингю.
«Я не хочу, Мингю».
Мингю – все. Нет ни слов, ни слез, которые он хранил в себе годами. Ничего нет. Мингю не может поверить. Он комкает в руках одеяло, чувствует жжение на щеке – в том месте, куда его кожи касалась чужая рука, – и понимает вдруг, что ни