Кощей миновал ворота, шагнул в сад у крыльца, вошёл во дворец. Склонил голову, приветствуя дом, где и рябина ласкала листьями, и яблони цвели когда-то. Прошёл мимо пустых Василисиных покоев – до сих пор колдовство не рассеялось: светило золотом сквозь узорчатые окошки, тихо пело в глубине – не то веретено, не то метелица, не то красна девица.
Хитро кованная решётка скрестилась и разошлась пред хозяином, скрипнула, пуская в дальние покои. Вспыхнули чередой огни. В тёмных зеркалах, в мраморных плитах отражался Кощей. Добрался до старого сундука, окованного железом. Опустился на него, венец положил рядом. Силы забрал, сердце иссушил полёт над Солонью. А всего хуже было, что мог, своей рукой дотянуться мог, шагнуть в Крапиву-Град, схватить Василису!.. Но такая прореха б пошла, что погибла б Солонь той же ночью, а следом за нею – Тень.
Может, и хорошо, что не нашёл он Васю. Кто знает, удержался б?..
Постучала в окно раскидистая стылая тень – рогатая, глаза пустые:
– Что надобно? – устало спросил Кощей.
– Ладно всё было, покуда не было тебя, владыко, – доложила тень сквозь стёклышко. Бросила руки-лоскуты вдоль плаща, уронила в траву. С хохотом взмыла, задевая еловые лапы. Ещё две тени, помельче, взвились следом. «Века идут, а ума им не прибавляется», – вздохнул Кощей, ведя рукавом: дождя хотелось, плотного, стеною, чтоб скрыл с глаз сиянье Крапивы-Града, чтоб хоть ненадолго смыл мысли о дочери.
Тряхнул Кощей рукавом; услышал, как заухали тени, как застучали по листьям, по тисовым скатам капли. А следом закричали опять гуси: оттого, что тени к ним поднялись, колобродить принялись. Гуси, гогоча, выклёвывали из них туман да пепел, тени верещали в небе. Но вскоре ливень зашумел, закрутился, все звуки переборол что с высоты, что из подземелий. Только песня из Василисиной горницы всё звучала: ласковая, как дождь грибной, с лесными сказками, с ягодной мякотью, с ежевичным зёрнышком на языке. Кощей зажал уши – всё без толку: поёт и поёт.
«Да что ты себя обманываешь, Кощеюшка. Не в горнице то поёт – в сердце».
Тёмный шар ударил в окно, чуть не выбил стёкла.
– Владыко! – крикнула Кощею седая тень. – Владыко, рвётся кто-то наружу у Осинного ручья. Без тебя не удержим!
– Неужто опять, – бросил Кощей с тоской, с досадой. Поднялся, взял венец. Шагнул в окно и полетел следом за тенью к осиннику.
– Скорей, владыко! Вокруг ручья всё по швам трещит, – ухало спереди, сзади, совами, филинами, воро́нами. – Скорей!
Широкие крылья поднялись за спиной. Всё кругом окутало дымом, пол-Тени Кощей одолел в полмига по изнанке, по обратной стороне чар, времени и доро́г. Тени отстали, свист утих, скоро-скоро настигла мягкая тишина: добрался до Осинного ручья. Оглядел чёрный осинник, разбросанные жемчуга. Ну? Почто хозяина Тени в такую даль погнали? Где тут тьма, кто в Солонь рвётся?
Раз обернулся, другой. Сложил за спиной крылья, вынул меч. Дым отошёл, выцвел, последние искры угасли на плаще. Одна упала прямо на землю, на самый берег, в слабые шёлковые травы. Упала, скатилась, будто слеза, в ручей. Коснулась глади – и вздыбилась та, волнами пошла, кругами, словно вскипела.
Кощей вскинул ладонь, усмиряя ручей. Тот упрямился, бился о берега, поднимался стеной непрозрачной, звёздной, будто все светила с ночного неба в ней завязли, да так и остались. А там, куда упала искра с плаща, мигнул белый глаз под прозрачным веком, и белый змей в пол-обхвата встал из воды, кольцо за кольцом, вверх, вверх на хвосте, и вот уже голова – выше ручейной стены, гло́тка распахнулась, сжигая звёзды. Змей потёк, пополз, склонился к Кощею.
– С-с-драс-ствуй, владыко!
Рухнул на берега́ холод. Меж клыков натянулась мутью слюна, заволокло змеиные очи. Белые кольца, блестя, разворачивались в ночи, медленно опадала ручейная вода, облекая змеиное тулово в чёрный блестящий лёд. Кощей отбросил меч – какой от меча толк против звёздной кольчуги, льдом закалённой. Вздёрнул голову, хищной птицей взмыл к самой змеиной морде. Ухватился громадной лапой за нежную шею, не успевшую закрыться льдом.
– Час-с нас-стал, владыка! – прошипел змей, изворачиваясь в когтях, стегая Кощея хвостом по стальным перьям. – Час-с пробил!
– Какой час? К чему пробил? – каркнул Кощей.
– Порвётся с-скоро Тень, весь мрак в Солонь выпус-стит, придёт нам с-свобода!
– Что толку с той свободы – всё равно в Тень вернётесь! Всё зло в Тень вернётся рано ли, поздно ли, только ещё злей да бесприютней станет! – крикнул Кощей.
Сжал когти, и из змеиной шеи захлестала кровь. По глазам, слепя, ударило белизной. Кощей тряхнул змея изо всех сил; посыпалась, звеня, чешуя; такие острые были льдинки, что прокалывали Тень, расточившуюся[114] под напором тьмы, прокалывали да сыпались в Солонь, навевая людям пустые сны, страшные мысли. Змей вспыхнул с хвоста, хрипло шепча, будто по сухой хвое ступали кованым сапогом, – и опал. Но не успело тулово долететь до воды, как рассеялось дымом, и в ручей только и угодил, что не истаявший белый глаз. Всюду вокруг прошёл большой ветер, разметав пепел. Кощей вернулся на берег, сложил птичьи крылья. Опустился на колено. С хрипом втянул сладкий воздух; глядел исподлобья, как успокаивается шумящий осинник, как возвращаются к ручью здешние тени.
Одна робко тронула край плаща – совсем как Вася, когда мала была.
– Владыко? Всё ли ладно?
– Конец змею ледяному. Раньше времени его погубить пришлось, – хрипло ответил Кощей. Распрямился, сверкнул глазами: – Так и передай всей гнуси людской, что в Солонь змеями да аспидами[115] пожелает прорваться: изрублю, не посмотрю, сколько мотков в нити осталось!
– Передам, владыко, – испуганно ответила тень. Крохотная совсем, только народилась.
Кощей спросил мягче:
– Откуда ты? Чейная?
– Дворцавая я…
«Дворцавая…» – Кощей усмехнулся, погладил тень по едва пробившимся рожкам.
– С самого дворца, что ли, летела? Кто тебя послал?
– Цыба послала. Я из её покрывала народилась. Тревожится она за тебя, владыко.
Кощей закрыл глаза, повернулся к ручью спиной.
– Ну, домой полетели. Тут теперь долго тихо будет. Зло лишнее повывелось вместе со змеем.
Минуло мгновенье обратного пути по изнанке Тени. И в мгновенье этом мелькнуло в памяти тёмное покрывало