Правда ли герой в отчаянии или только делает вид, но этот эпизод (очередное «но») не затягивается, потому что вот он уже натягивает на голову хлопковую шапочку, дабы прикрыть ей уши (надо сказать, на иллюстрациях Кьостри и Мадзанти этот предмет гардероба больше напоминает колпак Пульчинеллы и на вид сделан из бумаги), выскакивает из дома и бежит на поиски друга. У того, как оказывается, на голове тоже красуется «огромный головной убор, закрывающий лицо до самого носа». Когда оба снимают с себя «колпаки», происходит узнавание – они видят друг друга в новом, ослином облике. Эта сцена позволяет понять подлинный смысл той не-жизни, которая ожидает их в дальнейшем. Ее кажущуюся абсурдность подчеркивает сам Коллоди:
И тогда произошло нечто такое, что могло бы показаться невероятным, если бы не случилось взаправду. Вышло так: когда Пиноккио и Фитиль увидели, что их обоих постигла одна и та же беда, они не стали убиваться и стенать, а принялись помахивать друг другу непомерно выросшими ушами, подмигивать и строить рожи и наконец, вволю нарезвившись, громко рассмеялись – и хохотали еще долго.
Автор «параллельного» комментария замечает здесь следующее: «Трагическое превращение само превращается в насмешку»; под отчаянием и горем обнаруживается то, что они, по замыслу автора, скрывали под собой: счастливый случай и надежда на будущее. По крайней мере, так дело обстоит для Пиноккио – Фитиля же, поскольку он мальчик, а не деревянная кукла, ожидает совсем иная судьба.
Дальше следует окончательная метаморфоза: двое товарищей пригибаются к земле, становятся на четвереньки, принимаются сначала ходить так, а потом бегать и кружить по комнате, одновременно наблюдая, как их руки становятся копытами, а тело покрывается «светло-серой шерсткой с черными вкраплениями». Происходящее никоим образом не спорит со сценой, в которой оба они безостановочно смеялись. И хотя Коллоди пытается всеми возможными средствами намекнуть на стыд и унижение (он пишет, что «самым ужасным и унизительным было почувствовать, как пониже спины начал расти хвост»), в действительности все выглядит куда жизнерадостнее. Начиная с того, что «вместо жалобных воплей и стонов» друзья издавали «ослиное ржание: они ржали громко, как будто пели дуэтом: и-а, и-а, и-а». Это насмешливое пение похоже на рулады пьянчужек или тайное поддакивание хора в комедиях и сатировских драмах, а вовсе не на суровое, страдающее отрицание, свойственное трагедии.
Масляный человечек, Сахар Медович, теперь превратился в «жуткое мелкое чудище»: оказывается, он разбогател на торговле осликами, в которых обращаются мальчики. Он же выступает в сказке своеобразным двигателем торговли. Нам уже знаком параллелизм между священной и денежной составляющей, и исходя из этого «человечек» – еще и мистагог, наставник, который подготавливает героя к предпоследнему из его приключений. Он продает Фитиля крестьянину и в некотором смысле возвращает Пиноккио к истинному призванию: отдает его руководителю «труппы клоунов и канатоходцев», а тот намеревается «надрессировать его и заставить прыгать через обруч вместе с прочими цирковыми животными». В романе Апулея, сложенном на манер милетских рассказов[89] (и Коллоди, безусловно, держал его в голове), Фотида по ошибке превращает Луция вместо птицы в осла, а его последний владелец тоже показывает за деньги, как животное проделывает разные «проказы». Когда герой обратился в осла, он, прямо как Пиноккио, почувствовал, что у него «уши непомерно увеличиваются и покрываются шерстью»[90]. Его похищает шайка разбойников, которые затем продают его другой банде, ведущей разгульную жизнь и промышляющей грабежом и мошенничеством: ее члены притворяются последователями культа сирийской богини, поэтому они водружают на спину ослу завернутую в шелковый покров статую, чтобы носить ее по городам. Это своего рода предвосхищение встречи с Исидой в конце романа и, как следствие, долгожданного посвящения.
Интерес Коллоди к «Золотому ослу» мог возникнуть и по еще одной, довольно весомой причине. Апулей без видимой надобности включает в роман дивную сказку, или же миф, об Амуре и Психее, в некотором смысле архетипический прообраз всех известных нам волшебных историй. Именно он придумал знаменитый зачин Erant in quadam civitate rex et regina («Жили-были в некотором государстве король и королева»); он создает сказочный мотив злых завистливых сестер и пышных королевских палат, где прячется неведомый возлюбленный; он же придумывает три невыполнимых испытания, которые девушка преодолевает, благодаря волшебным помощникам-животным. Весьма вероятно, что эта сказка подспудно связана с произведением, частью которого она стала. Она завершается «законным» браком главных героев («Так надлежащим образом передана была во власть Купидона Психея, и, когда пришел срок, родилась у них дочка, которую зовем мы Наслаждением»[91]), а сам роман, думается, можно назвать и поучительной сказкой, и рассказом (милетским или нет), а также мистерией в вышеупомянутом смысле. Ведь каждый волшебный рассказ, как нам известно, не скрывает таинство, а показывает его в фантастическом свете. С этой точки зрения превращение Пиноккио – тоже мистерия, пусть это и не явствует напрямую из текста, как в случае с приключениями Луция, ведь он самый настоящий аристофановский осел при посвящениях, или же «осел, несущий предметы тайного культа».
Это выражение (Asinus portans mysteria) приводит в своем сборнике пословиц «Адагии» Эразм Роттердамский; его книгу выпустил венецианский издатель Альдо в 1508 году. Несмотря на любовь к этому малому жанру, автор в длинном предисловии к изданию не может четко объяснить, чем он отличается от басни или загадки, посему кажется, будто все эти формы то и дело путаются между собой. Возможно, как раз по этой причине он в конце концов предполагает, что пословицы напоминают Элевсинские мистерии, поскольку в них «самые возвышенные и божественные вещи выражаются при помощи низменных и почти нелепых жестов». В этом свете высказывание об осле, несущем предметы культа, приобретает особое значение. Животное становится своего рода эмблемой, условным знаком, заключающим в себе суть всех изречений и таинств: как любая сентенция и мистический обряд, это смешное и низкое создание несет на себе и выражает собой нечто величественное. Поговорка об осле раскрывает саму суть этого жанра, а поскольку тайна, свойственная мистическим изречениям, – ее неотъемлемая часть, она в некотором роде сама становится ослом.
В попытках объяснить происхождение и смысл этого высказывания Эразм цитирует одну из схолий к стиху 159 из «Лягушек» Аристофана, в котором слуга Ксанфий восклицает: «Я ж, право, как осел при посвящениях! Довольно, положу поклажу на землю». По мнению комментатора, эта поговорка появилась из-за обыкновения нагружать на вьючное животное все, что