Когда мы осматриваем окрестности и проветриваем легкие после смрадной ночи в пещере, Джон Уильямс находит тропу. Муж объявляет, что мы будем идти по ней сколько сможем, пока она ведет в правильном направлении. Он не упоминает о том, что случилось вчера на берегу. Я знаю: он обеспокоен. Он хочет, чтобы мы держались вместе и шли с хорошей скоростью, что практически невозможно на песке и гальке. Чем дальше на юг мы продвинемся, тем будет теплее, а благоприятная погода повышает наши шансы на спасение.
Ближе к полудню тропа оканчивается возле узкой, но глубокой речушки. Жучка сразу заходит в нее по самый живот и принимается лакать воду, тявкая на проплывающий мимо плавник. От воды ее шерсть кажется почти черной, кроме белого кончика на кисточке хвоста, который остается таким же изогнутым, даже намокнув.
— Смотрите, дорога поворачивает туда, — говорит Джон Уильямс. Тропа, на которую он показывает, ведет по берегу речушки в густые заросли выше по течению.
— Если есть тропа, нужно идти по ней, — говорит Николай Исакович.
— Только осторожно, — соглашается Тимофей Осипович. — Не теряйте бдительности, ребята.
Мы идем по тропе. Сквозь деревья до нас добираются тонкие лучи солнца. Мария находит съедобные грибы. Они старые и склизкие, но она все равно варит их, когда мы останавливаемся на обед, с фиолетовыми ягодами вроде тех, что я пробовала в первый день на берегу. Похлебка вышла отвратительной, но она горячая, а я так голодна, что поглощаю почти всю порцию, за исключением нескольких грибков, которые предлагаю Жучке. Та мгновенно уминает их.
— Смущает меня эта тропа, — говорит муж, когда мы забрасываем узлы на плечи, готовясь к следующему переходу.
— Она идет в правильном направлении, — отвечает Джон Уильямс.
— У колюжей все тропы такие, — говорит Тимофей Осипович.
Мы идем до самого вечера. Я слегка прихрамываю. Волдыри на ногах болят, но я стараюсь о них не думать. Со временем они превратятся в мозоли. Мария идет со мной. Овчинников, которого Тимофей Осипович поставил в арьергард, замыкает шествие. Жучка то и дело возвращается, чтобы ткнуться мне в руку мокрым носом, а потом снова ныряет в подлесок.
Мы оставляем речушку позади. Ее шум затихает, и тропа начинает идти в гору. Мы с Марией замедляемся до черепашьего шага. Тропинка неровная и размытая, из земли выступают узловатые корни. Она становится все более скользкой и петляет короткими отрезками, которые то поднимаются, то снова спускаются. Мы с Марией часто останавливаемся перевести дух. Овчинникову ничего не остается, кроме как подстраиваться под наш темп. От того, как он смотрит на нас, когда мы останавливаемся, мне хочется скорее идти дальше.
Узел оттягивает мне плечи, и как бы часто я его ни передвигала, легче не становится. Парусина больно врезается в плечо. В грязи на дороге я вижу следы того, как поскальзывались идущие впереди.
Мать однажды рассказала мне, что в тот день, когда Бог с дьяволом сотворили мир, им нужно было решить, сделать ли его плоским или гористым. Дьявол выбрал плоскую местность, а Бог выбрал горы.
— Почему? — спросил дьявол. — Зачем тебе все эти горы и холмы? Что в них хорошего?
И Бог ответил:
— Для людей — чтобы они помнили нас. Когда люди захотят спуститься с холма, они подумают: «Боже, помоги мне». А когда захотят подняться, подумают: «Что за дьявольский холм». Так что, видишь, благодаря горам они никогда не забудут нас обоих.
— Ты обращаешься с ней, как с ребенком, — сказал в тот день отец. — Не забивай ей голову глупостями.
— Она и есть ребенок, и это не глупости. Если ты такой умный, скажи — откуда взялись холмы?
— Не знаю, — с раздражением воскликнул отец. — Но знаю, что этому есть разумное объяснение. Бог и дьявол тут совершенно ни при чем.
На губах матери заиграла уверенная улыба, и она, промолчав, отвела глаза.
Мать всегда понимала мир по-своему. Она знала все старые предания, и, когда начинала мне их рассказывать, наступал черед отца выходить из комнаты. Сама я не верю во все эти сказки, но ее веру не по силам поколебать даже Просвещению. Сейчас, во время этого долгого подъема, я скучаю по ней до боли. Чем она занимается? Знает ли, где я? Когда до нее дойдут новости о том, что наш бриг пропал, она, наверное, подумает, что я погибла. Я вспоминаю, как она часами молилась у моей кровати, когда я заболела корью. Мне невыносима мысль о том, сколько горя я причиню ей на этот раз.
Добравшись до вершины холма, мы с Марией и Овчинниковым видим, что Николай Исаакович ждет нас.
— Все в порядке? — спрашивает он.
— Да, — улыбаюсь я. — Просто… ну и дьявольский холм.
Он улыбается мне в ответ и шагает подле меня. Какое-то время мы идем по ровной земле, потом начинаем спускаться. Ближе к ночи, когда мы выжимаем из себя последние силы, пока совсем не стемнеет, Тимофей Осипович кричит далеко впереди:
— Капитан! Сюда, скорее!
— Иду! — кричит муж и снова оставляет нас, перепрыгивая через грязь и корни.
Задолго до того, как мы доходим до них, я слышу их голоса, громкие и смеющиеся, бурлящие неожиданной радостью. Я не могу различить слов, но понимаю, что они довольны. Когда мы подходим, я вижу крошечный костерок на прогалине. Он отбрасывает свет на хижину у берега реки. Моряки внутри.
Вокруг никого, но здешние обитатели не могли уйти далеко. От одного берега реки к другому протянулась рыболовная сеть. Она трепещет, колеблемая течением.
Это место напоминает мне сказки о Бабе-яге. Она живет в такой же избе на лесной опушке, возле маленького костерка, с помощью которого приманивает нежданных гостей. Мать рассказывала мне и о ней. Я не верю в старую каргу и ее колдовство. Однако есть в этом месте нечто потустороннее, отчего мне кажется неразумным отмахиваться от народной мудрости.
Котельников, смеясь, выходит из хижины и размахивает каким-то плоским и тупым предметом.
— Кижуч! — восклицает Овчинников. Его борода расходится, открывая широкую улыбку и ряд неровных зубов, которые он так редко показывает.
Мария улыбается, ее глаза превращаются в щелочки на морщинистой коже.
— Рыба, — произносит она.
С балок маленькой хижины свисают рыбины. Они сухие, пыльно-оранжевого цвета, уже разделанные. Я дотрагиваюсь до одной: она твердая и неаппетитная, но мой рот все