— Государыня приказала схватить его, — ткнул в мою сторону пальцем Гришка Каловской. — А ну, навались! — и тут же сам бросился в мою сторону.
Ну, как бросился. Между ним и мной как раз Порохня сидел. Мимо не пробежишь. Атаман даже разворачиваться в сторону монастырского служки не стал. Лишь рукой в его сторону махнул. И ярославльский иуда повалился на пол, силясь вырвать торчащий из бока нож.
Глеб с Кривоносом тут же кинулись к сандомирскому воеводе, опрокидывая поляка с лавки на пол. Завозились там, кряхтя и матерно ругаясь, сдвинули массивный стол, сбив одну из свечей на столешницу.
Я дёрнулся было к Марине и споткнулся на полушаге перед вскинутым пистолем.
«Лишь бы не выстрелила»! — лихорадочно заметались у меня мысли в голове. — «Мы же по тихому Мнишеков, в случае если не договоримся, связать хотели. А выстрел из пистоля полдеревни наверняка услышит».
О том, что этим выстрелом Марина может запросто меня убить, я в горячке в расчёт не брал.
Марина не выстрелила. Бывшая царица охнула, роняя из ослабевшей руки пистоль, захрипела, захлёбываясь собственной кровью, медленно осела на грязный пол.
— Зачем? — оглянулся я на Порохню. — Она же нам живая нужна была! Кого Подопригора утром мимо дозора вывозить будет?
— Лучше она, чем ты, — пожал плечами запорожец. — По глазам видел; не промахнулась бы.
— Ладно, — безнадёжно махнул я рукой. — Чего быть, того не миновать. Тогда уже и воеводу добей, — кивнул я на продолжавших бороться под столом. — Будем считать, что я этой семейке за батюшку с матушкой отомстил. За всё нужно платить, — я замер на пороге, дождался сдавленного всхлипа сандомирского воеводы и толкнул дверь. — Вот только как нам теперь самим следующий день пережить.
Глава 12
— Однако!
— Что, Федька, не ожидал?
Я невесело усмехнулся. Можно было и не спрашивать. Вон как у князя глаза округлились! Того и гляди, кулаками протирать начнёт. Такое не сыграешь. Хотя, откуда бы ему о моём «воскрешении» знать? Василий Шуйский об этом на всю Москву кричать не станет и хорошо ещё, если с кем-то из своих ближников сведениями поделится. А тут какой-то Барятинский. Род может быть многочисленный и древний, но дворянский, захудалый. Этаким воеводой в Ярославле сесть — уже честь немалая!
— Не ожидал, государь, — князь хотел было поклониться, но, спохватившись, вовремя остановился, покосившись на замерших возле леса воинов. — Прости, Фёдор Борисович, что вежество не блюду, — пригладил он начавшую седеть густую бороду, — но, думаю, ты и сам, чтобы тебя узнали, не желаешь.
— Твоя правда, князь, не желаю. Не время ещё. Садись, Фёдор, — похлопал я рукой по медвежьей шкуре, постеленной прямо на снегу. — Поговорим о том, что нам дальше делать. Может, и договоримся о чём-нибудь.
— Благодарствую, государь, — не стал чиниться князь, присев рядом. — Честь немалая, на одной шкуре с самим царём восседать. Мы, Барятинские, так высоко до этого не сиживали!
А вот это он хорошо сказал. Обнадёживающе, можно сказать. И царём меня признал, и на готовность к сотрудничеству в случае своего возвышения намекнул. Хотя, не знай я кое-каких подробностей о князе, я бы сейчас посреди поля с ним не разговаривал. Расчётливый, осторожный и вместе с тем тщеславный без меры. Настолько тщеславный, что будучи отправлен с посольством в Крым, так своей гордыней и неуступчивостью татарского хана допёк, что тот его чуть ли не пинком обратно выгнал и ещё потом моему батюшке на дерзкого посланника нажаловался.
Гордость — это хорошо. С гордостью простому московскому дворянину нелегко живётся. А значит, и тема для обсуждения в предстоящем торге у меня есть. Тем более, что особой преданностью к Шуйскому Барятинский не отличается и через два года в обмен на боярскую шапку ЛжеДмитрию II присягнёт, отдав Ярославль и Вологду под власть тушинского вора (прозвище ЛжеДмитрия II, разбившего свой лагерь при осаде Москвы в селе Тушино).
Ну, так в бояре и я его возвести смогу. Зачем прихода самозванца ждать?
— И не сядешь, князь. Даже если в милость к Шуйскому войдёшь, всё равно не сядешь. Бояре не дадут, — пояснил я свою мысль Барятинскому. — Васька, чтобы на мой трон вскарабкаться, слишком много им воли дал. Он теперь без согласия Думы чихнуть лишний раз не может, не то что преданного человека в боярство возвести.
— А ты, государь?
— А я иное! Шуйских, Романовых да Голициных, что крамолу против меня и батюшки затеяли, под корень изведу. Иных, что руку этих семейств держат, в Сибирь на вечное поселение отправлю. А на их место, — сделал я внушительную паузу, — верных мне людишек, что батюшкин трон вернуть помогли, посажу.
Барятинский задумался, рассеянно похлопывая рукавицей по густой шкуре. Я поплотнее закутался в шубу, оглянулся на выстроившиеся за засечными кольями ряды копейщиков и стрельцов, напоказ зевнул, прикрыв рот перчаткой.
Пусть думает. Я на быстрое согласие князя и не рассчитывал. Всё же мало у меня людей для полноценного войска. А значит, и перспективы на победу в этой «Игре престолов» довольно туманные. Но с другой стороны и под Шуйским этот самый трон довольно сильно шатается. Не зря Васька Симеона Бекбулатовича подальше от Москвы в Соловецкий монастырь сослал, даже в слепом монахе конкурента для своей власти увидев. А тут вновь воскресший Дмитрий и так и не умерший Фёдор Годунов. Что у того, что у другого прав на московский трон побольше, чем у Шуйского будет.
— Царские полки разбойного воеводу Болотникова от Москвы отбросили.
Ага. Это он намекает на то, что Шуйский может на престоле удержаться. Не любит, князь, рисковать. Ох, как не любит! Он ведь и к самозванцу только тогда переметнулся, когда у царя Василия дела совсем плохи стали.
— А тебя никто и не просит прямо сейчас открыто на мою сторону переходить, Федька, — решил я успокоить воеводу. — Пока народишко в живого Дмитрия верит, мне под своим именем объявляться не с руки. Пусть Васька с этим призраком бьётся. А я пока силёнок накоплю, тайными сторонниками обрасту, — с намёком выделил последние слова я. — Так что ты и дальше, князь, покуда руку Шуйского