Ответ был достаточно очевиден – никому из них. Я мог говорить только с людьми, которые были со мной, с тысячами обеспокоенных молодых людей, впервые идущих в бой. Я не должен, не мог позволить никому из них, никому из оставшихся дома их близких думать, что есть хотя бы малейшее реальное сомнение в исходе любого из предстоящих сражений. Шансы были сомнительны, но я не мог позволить сомневаться. «20 к 1», – сказал я. Они не должны, не имеют права думать о поражении. Здесь моя команда, и я не могу сообщить им, что мы можем проиграть, подобно тому если бы я был футбольным тренером, дающим своей команде напутствие перед началом финального кубкового матча. Я сообщаю им самую большую ложь, которая может сойти мне с рук, для того, чтобы поднять дух каждого. А заодно и немного попугать аргентинцев. Я добавил, думаю, достаточно благоразумно: «Но, откровенно говоря, это будет довольно легкая победа». При этом я имел в виду выражение из теннисного жаргона. «Легкая победа» получается тогда, когда ваш противник не выходит на матч. Мне было неизвестно, что такие тонкости редко уважаются в газетном мире.
Утром, после тяжелой ночи, когда мы пробивались сквозь наваливающиеся на нас морские волны, уменьшающие скорость до семи узлов, меня первым делом вызвали «на ковер». Это был первый из четырех случаев, когда адмирал сэр Джон Филдхауз лично говорил со мной по спутниковой радиосвязи. Он довел официальное неудовольствие правительства Ее Величества моими высказываниями и передавал указание свыше еще раз провести интервью, в котором быть: «менее ура-патриотичным, более умеренным, миролюбивым, спокойным и решительным».
«Миролюбивым?! – воскликнул я. – Со всем уважением, сэр, должен заметить, что здесь в семи тысячах миль от дома, в штормовом море, я командую ударной группой, которая, вероятно, уже в следующее воскресенье начнет боевые действия. О каком «миролюбии» может идти речь?!»
«Да», – ответил он терпеливо, словно волшебник из прекрасной детской телевизионной программы Би-Би-Си. Он обратил мое внимание на то, что дома в прессе поднялся большой шум. Не представляя, о чем идет речь, я вдруг понял, что совершенно не знаю, как были преподнесены мои слова. Как человек, находящийся на передовом рубеже, я позволил себя роскошь полного непонимания. Неужели им там было неясно, что пресс-конференция занимала примерно восемьдесят третье место в моем списке приоритетов? Здесь, в мире штормовых морей, сильных ветров, Правил ведения боевых действий, ракет, снарядов, компьютеров, «грабителей», «испугов», китов и натянутых нервов несколько слов для прессы стоят для меня на уровне фразы «передайте сосиски». И все же главнокомандующий лично выговаривал мне за те несколько предложений, сказанных мною перед телевизионной камерой для поднятия духа людей, находящихся под моим командованием. Неважно, что у нас большие проблемы. Неважно, что «Алакрити» только что доложил: «человек за бортом!», не важно, что ударная группа под моим командованием скоро будет насчитывать около пятнадцати боевых кораблей и примерно столько же вспомогательных судов с десятью тысячами людей со всем их оружием и самолетами. Неважно, что мы находимся за тысячи миль от дома и любой базы, что аргентинский флот и их ВВС хотят нас уничтожить. Главное, что я сказал прессе.
Конечно, если дома что-то из моего интервью не понравилось, они могли бы это вырезать. Конечно, они должны были понять, что взгляд на войну резко отличается в зависимости от того, откуда на нее смотреть. «Говорили ли Вы, Вудворд, что это будет «легкая победа?» Да черт с ним, с тем, о чем я говорил. Пресса всегда оставалась прессой и вызывала желание послать ее ко всем чертям. Но сэр Джон настаивал на своем. Он снова дал понять: правительство хотело бы, чтобы я провел пресс-конференцию снова, только для радио, поскольку мы теперь зашли далеко на юг и доставить видеозапись вовремя не представлялось возможным. В конце разговора я согласился с его доводами – другого выбора не было – и обязался быть в своих миролюбивых заявлениях даже чуть-чуть боязливым.
На самом деле я только усугубил ситуацию.
– Адмирал…, вы думаете, что эта война будет продолжительной?
– Она может продолжаться несколько месяцев (очень умно, – подумал я; в конце концов мы вообще будем неспособны воевать к июлю, но высказать это я, конечно же, не мог).
– И много людей может погибнуть?
– Да, кровь проливается в большинстве войн. Я сомневаюсь, что эта война будет исключением.
«ВУДВОРД ПРЕДСКАЗЫВАЕТ ДЛИТЕЛЬНУЮ И КРОВАВУЮ ВОЙНУ».
– О, Сэнди?! Это главком. Премьер-министр не особенно довольна вашими противоречивыми высказываниями: сначала вы говорили, что это будет легкая победа, а теперь вы предсказываете длительную и кровопролитную войну.
И тут я понял, что эту битву я выиграть не мог. Я осознал, что крайне необходимо найти взаимопонимание между мной и прессой. Но такая примирительная мысль просуществовала недолго, особенно после того, как «Санди Телеграф» под заголовком некоего Айвена Роуэна, чей опыт в военной области, как я полагаю, был очень ограничен, опубликовала обо мне через три дня длинную статью со словами: «Видя его по телевидению, полусидящим, полулежащим, прикрывающим рот рукой, когда он неуверенно подбирает нужные слова, можно понять то, что случилось на борту «Гермеса» на прошлой неделе. Адмирал не способен справиться с ситуацией». Это, конечно, не имело отношения к разработке наших планов боевых действий, что требовало интеллекта, изучения и длительного времени. Это относилось только к методу моего общения с прессой и было единственным, на что обращалось внимание. Ни малейшего значения не придавалось эффекту, который могла оказать замечательная строка «адмирал… не способен справиться с ситуацией» на тех молодых парней, которым вскоре, возможно, придется воевать и умирать.
Было ясно, что пресса не на «нашей стороне». Она видела себя бесстрашной искательницей правды, и я думаю, что она в этом преуспела. Аргентинские адмиралы и генералы после войны признавали,