Средняя буржуазка Дульси, страстная поклонница утешительных рассказов, после их прочтения перестает соотносить себя с окружающей действительностью. Она живет в придуманном писателем мире сладких грез. Ждет, когда дверь в ее убогую квартирку распахнется и на пороге возникнет сказочный принц. Он протянет руки в кружевных манжетах, подойдет к ней (шпага постукивает по ботфортам, шпоры упоительно звенят) и увезет далеко-далеко…
Дверь действительно откроется, только вошедший будет мало похож на принца. Восторженное лепетание Дульси доставит мошеннику удовольствие посмеяться над глупостью жертвы — и великое утешение обернется для нее сокрушительным жизненным крахом.
Финал картины. Экран пересечен толстыми прутьями тюремной решетки. Опираясь на них, писатель произнесет последние слова. Несмотря на гибель Джима и изуродованную душу Дульси, он продолжит сочинять свои красивые истории. Ведь они так нравятся администрации. И начальник их обожает.
Свобода, данная писателю в рамках его тюремного бытия, кажется ему достаточной. Он покорен судьбе и не представляет иного существования. Себя переделать писатель не в силах. «Может, потом придут другие», — произносит он последнюю фразу фильма, смущенно и как-то затравленно глядя на нас с зарешеченного кадра.
Главную роль в картине исполнил известный театральный актер Константин Хохлов. Современники фильма да и сегодняшние его зрители с трудом привыкают к его нарочито интонированной, по-сценически эффектной речи, лишенной малейшего сходства с живым человеческим словом. К излишне респектабельной внешности актера, его холодно-барственным манерам… короче, ко всему тому, из-за чего Кулешов и пригласил Хохлова на эту роль. Ведь что лучше внешней фальшивости, искусственной придуманности облика персонажа может передать внутреннюю несостоятельность того, что человек этот делает!
В художественном строе кaртины визуальная несоотнесенность героя с окружающим его миром, театральная напыщенность хохловской речи резко контрастируют с показом тюремного быта. Жизнь узников, снятая предельно натуралистично, по принципу контрапункта соседствует с экранизированными рассказами писателя, поставленными в изящном, отринутом Кулешовым в начале 1920-х и неоднократно спародированном позднее виньеточном стиле старых немых комедий-мелодрам. Что же касается исполненных дурного пафоса реплик героя, то их необходимость подтверждается предельно достоверным железным лязгом тюремных тележек, провозимых по гулким коридорам, ударами казенных мисок по прутьям решетки, жуткими стонами открываемых металлических дверей и смачным клацаньем закрывающихся замков…
О. Генри действительно сидел в тюрьме. Обвинение действительно было не вполне доказанным. Работая тюремным фармацевтом, он действительно пользовался правом экстерриториальности. Наконец, в заключении О. Генри действительно писал и публиковал рассказы. Всё точно. Факты соответствуют американской реальности.
А теперь — о реальности советской.
Через год после выхода ленты Леонид Николаев убьет в Смольном Кирова. Состоится съезд писателей, на котором им укажут, как нужно сочинять литературные произведения в СССР. Еще через год дойдет очередь и до кинематографистов.
И в эти-то дни в советских кинотеатрах показывают кино, в котором сочинитель, находящийся в узилище, радует несчастных обывателей историями о том, как прекрасна окружающая действительность. Тут уж не о предвидении речь — к концу 1933-го всем интеллигентным людям уже всё было ясно. Тут — о художественной констатации социально-политических фактов.
Понял ли Лев Владимирович, что снял? Думается, понял. Хотел ли снять именно это? Думается, нет. Хотел очередного обличения заокеанского империализма и «типичного представителя загнивающей буржуазной культуры». Осудил же — социализм «в одной отдельно взятой стране» и творческих работников, многое понимающих, еще больше чувствующих, но работающих не за совесть, а за страх.
Себя — тоже? Свой романтический большевизм 1920-х — тоже? Получилось, что — да!
А что же начальство? Неужели не разглядело? Ведь позволило даже вернуть на экран Александру Хохлову, прекрасно сыгравшую Дульси… Ну хорошо, на стадии сценария и съемок все было в порядке. Но, увидев готовую ленту, отчего не возмутились надзиратели за искусством, не убрали фильм с экранов, не наказали постановщика?
Быть может, решение зависело от чиновника, не способного увидеть ничего, кроме иностранных имен? А может, и недалекими были те, кто разрешал ленту? Может, не хотели обнаруживать свой ум? «Нам с тобой не надо думать, если думают вожди». Установка искать врагов под каждой скамейкой поступит лишь через три с небольшим года. Пока можно выпустить фильм, обличающий американское государство, с которым, кстати, только что установили дипломатические отношения. Может, поэтому и разрешили постановку?..
Как бы там ни было, более или менее спокойная жизнь в кино после «Великого утешителя» для Кулешова завершилась.
Он еще не вполне осознал это и с воодушевлением принялся снимать «Кражу зрения» по рассказу и сценарию Льва Кассиля о тяжелой судьбе крестьянки, которой манипулирует кулак-мироед. Впрочем, официальным постановщиком ленты значился Леонид Оболенский. Кулешов числился художественным руководителем. Лента была быстро завершена и не так быстро, но окончательно запрещена. Не сохранилась, посмотреть ее сегодня невозможно.
Сложно из XXI века постичь механизм работы социалистической цензуры. Прямую и явную антисоветчину «Великого утешителя» пропускают, а фильм, призывающий неграмотных крестьян не поддаваться на кулацкую пропаганду, кладут на полку!..
Суть здесь в том, что постигать нечего. Никакого механизма не было. Для того чтобы понять злоключения того или иного фильма, необходимо обратиться к социальной и политической ситуации, складывавшейся в стране во время съемок.
В 1934 году прошел Первый съезд советских писателей. Все литературные группировки были распущены. Создан единый союз, члены которого обязаны были руководствоваться единственно правильным художественным методом. Он получил название социалистического реализма, и его каноническое определение обязаны были знать все гуманитарии СССР: «Правдивое, исторически конкретное изображение действительности в ее революционном развитии».
Формулировка красивая, но ничего ровным счетом не объясняющая. Попробовал бы кто-нибудь в середине 1930-х годов правдиво и исторически конкретно изобразить советскую жизнь! Куда более правильным выглядит народный вариант разъяснения — делай так, как велит начальство.
К 1934 году по сравнению, скажем, с 1924-м количество интеллектуалов среди большевистских руководителей сильно поубавилось. 1 декабря, после убийства Кирова, стало ясно, что скоро их вообще не станет. Февральско-мартовский пленум ЦК ВКП(б) 1937 года подтвердил догадки. Искусство должно было стать простым и понятным широким народным массам — читай: «средненьким вождям», среди которых семинарист Джугашвили был воистину «корифеем всех наук».
А то, что массам