Капабланка с безупречной учтивостью поднялся, пожал руку Арехину. Тот ответил тем же, затем поклонился сеньору Керенсио, другим организаторам, замершим у сцены, и, наконец, — зрителям, тем немногим, кто не торопился покидать зал, продолжая разглядывать демонстрационную доску, пытаясь разгадать загадку, ответ на которую откроют завтра.
На пандусе клуба его ждал автомобиль. Не просто автомобиль, а «Роллс-Ройс» 1923 года выпуска, алого, до болезненности яркого цвета. Доктор Сальватор нарёк его «Красным Призраком». Шофер, Пабло, предупредительно распахнул заднюю дверцу.
— В «Олимпию», не спеша. Я хочу посмотреть город, — сказал Арехин, погружаясь в кожаную прохладу салона.
Шофер без единого слова, без кивка принялся выполнять приказание. Он был немногословен, Пабло. Если спросить — отвечал кратко и по существу. Если не спрашивать — молчал. Кто ему Арехин? Не друг, не родственник, не господин. Объект обслуживания, порученный его попечению доктором Сальватором, хозяином виллы «Олимпия» и этого огненного автомобиля. И только.
Но показал город он на славу. «Роллс-Ройс» бесшумно катил по широким проспектам, и иллюминация делала вечерний Буэнос-Айрес буквально сказочным. Он и днем был хорош, этот Париж Южной Америки, во всяком случае, в его лучшей части, где европейский шик соседствовал с тропической роскошью. Но в наступающих сумерках, глядя из безопасного, как всякому могло показаться, салона, Арехин видел город прекрасным и загадочным местом, миражом, возникшим из пампасов. Или из сельвы? Откуда-то оттуда. Перси, Перси, не там ты ищешь тайны, полковник!
Мысленно он вновь и вновь возвращался к отложенной позиции. Сложного в окончании не было ничего. Абсолютно ничего. Партия была выиграна. Выиграна им, Александром Арехиным, человеком без подданства, с одним лишь дипломом юриста и гроссмейстерским званием за душой. Капабланка это видел. Капабланка это знал с того самого момента, как Арехин пожертвовал пешку десять ходов назад. А не сдался и отложил партию исключительно из милосердия, пожалел своих зрителей, не желая омрачать вечер фактом публичной капитуляции. Сейчас, Арехин был в этом уверен, квалифицированные комментаторы в редакциях газет уже разбирают игру, и к завтрашнему утру подготовят поклонников Капы к горькой пилюле, объяснят в пространных колонках, что положение белых безнадежно, и уповать можно лишь на чудо. Например, Арехин записал неверный ход. Или Арехин пошел купаться в заливе Ла-Плата и утонул. Или просто исчез.
Но купаться в мутных водах залива Арехин не собирался. Ход он записал верный, перепроверив его трижды. А исчезнуть из «Красного Призрака» было мудрено, уж больно приметен был этот призрак на дороге. Хотя всякое бывает в этой жизни.
Пока же он наслаждался видами чужого, но столь гостеприимного города. Буэнос-Айрес по богатству витрин и великолепию зданий не уступал ни Лондону, ни Парижу, ни Санкт-Петербургу прежних, царских времен. Нью-Йорк? Нью-Йорк — это кубики детского строительного набора. Богатые кубики, спору нет, но — только кубики. Воображение чертежника, а не художника.
К вилле «Олимпия», стоявшей на уединенном берегу в пригороде, они подъехали уже глубокой ночью, когда убывающая луна поднялась достаточно высоко, чтобы ее бледный, фосфоресцирующий свет вполне заменял собой городские фонари. Воздух был свеж и влажен, пах морем и цветущим жасмином.
Вдали, на тёмной глади залива, покачивались огни. Это «Олимпия» выходила в ночное, попастись. Еще утром за завтраком доктор Сальватор сообщил, что собирается «размять косточки старушке 'Олимпии», а заодно и порыбачить в Заливе. Не как обыкновенный рыбак, конечно, не сетями, а как спортсмен — на спиннинг. Джентльмен сказал — джентльмен сделал. Яхта его была парусно-моторная, пятидесятифутовая красавица, спроектированная так, что ей не страшны были ни штиль, ни буря. Тем более, что погода, по заверениям метеорологов, обещала вести себя примерно.
Арехин прошел в свои апартаменты — просторную комнату с окнами на воду. После продолжительного вечернего туалета он с наслаждением примерил обновку, купленную утром. Шелковую японскую пижаму, черную, отороченную алым по краям. Ткань была прохладной и невесомой. Он погасил свет, лег в широкую кровать и почти мгновенно провалился в сон, который был ему необходим, как бензин — мотору «Роллс-Ройса».
Его позвал из мира сновидения звук крадущихся шагов. «Крадущихся» — сказано сильно. Скорее, кто-то пытался идти неслышно, но попытка вышла скверной, выдавая себя приглушенным скрипом половицы и прерывистым, нервным дыханием.
Дверь в его спальню бесшумно отворилась — он не запирал ее на ключ. В проеме, очерченная лунным светом, возникла показалась невысокая полная фигура.
— Арехин! Арехин, вы не спите? — прошептал голос, в котором смешались паника и настойчивость.
Арехин не шевельнулся. Лишь приоткрыл глаза, привыкая к свету луны, который лился из окна, как наводнение в камеру княжны Таракановой.
— Сплю, Лазарь. Сплю, и вижу сны. Вас вижу. Зачем вы мне снитесь, Лазарь? — его собственный голос звучал сонно и спокойно.
Фигура сделала шаг внутрь. Сомнений не было. Это Лазарь Вольфсон, он же Стомахин, он же Гольденберг, он же Кошерович, он же Каганович, некогда рядовой, затем видный, а теперь уже и выдающийся большевик, приехавший давеча поправить подорванное в Туркестане здоровье сюда, через океан. Его лицо, утром желтоватое, сейчас было цвета грязного мела.
— Не время спать, Арехин! — Вольфсон приблизился к кровати, и Арехин почуял запах старого коньяка и свежего страха. — Особенно здесь. Особенно сейчас. Отечество в опасности!
Последняя фраза повисла в воздухе. Какое Отечество? У них не было отечества. Для Арехина оно осталось там, за океаном, в стране, которая теперь стала для него закрытой, враждебной территорией под красным знаменем. А большевики вообще не признают никакого отечества, они за Интернационал.
Но Лазарь говорил не о прошлом. Он говорил о настоящем. И в его глазах горел огонь подлинного, безудержного ужаса.
Глава 9
— Швейцарское Рождество, — произнес Лазарь, и его голос в полумраке гостевой спальни доктора Сальватора звучал как скрип ржавых петель двери подвала заброшенного дома. Тон был одновременно торжественным и трагичным, но в нем слышалось что-то ещё — липкий холодок страха, который не спутаешь ни с чем.
— Простите, Лазарь, что? — переспросил Арехин, хотя услышал отлично. Он приподнялся на локте, и дзинкнули пружины матраса — звук одинокий и слабый, как телефонный звонок в далекой-далекой комнате. Лунный свет, ливший щедро в окно, падал на лицо незваного гостя, рассекая его на две части: одна, освещенная, была бледной маской официального лица, другая, тонувшая во мраке, казалась просто черной дырой, провалом в небытие.
— Швейцарское Рождество, — повторил полуночный визитер, но