Тут надо действовать иначе… Но как?
Он стоял, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Любое действие — опасно. Любое бездействие — преступно. Он был зажат в тиски истории, как в костные щипцы.
И тут его взгляд упал на лупу, лежавшую на книге на коленях у девушки. На ее кроткое, ничего не подозревающее лицо. Она еще не преступница. Она пациентка. Она жертва. И как врач, он не мог этого игнорировать.
Собрав всю свою волю, Иван Павлович сделал шаг вперед. Его голос прозвучал чуть хрипло, но удивительно спокойно.
— Фанни Ефимовна, вы сказали, что вас скоро выпишут. Но зрение — штука тонкая. После таких операций важен не только сам факт вмешательства, но и последующая реабилитация. — Он сделал небольшую паузу, давая ей осмыслить слова. — Я, как хирург, хоть и не офтальмолог, хорошо понимаю эти процессы. Позвольте мне завтра с утра еще раз вас осмотреть. Я заеду в госпиталь по другим делам и зайду к вам. Возможно, я смогу дать какие-то рекомендации или просто проследить за динамикой. Если вы, конечно, не против.
Он посмотрел на нее, пытаясь разглядеть в этом лице, в этих невидящих глазах, хоть крупицу того фанатизма, что приписывала ей история. Но видел лишь растерянность и легкую надежду.
Фанни на мгновение замерла, словно удивленная таким вниманием. Потом ее губы снова тронула та же застенчивая, светлая улыбка.
— Вы очень добры, доктор. Я… я не против. Буду очень благодарна. Мне кажется, зрение стало немного… расплывчатым сегодня к вечеру. Я списала это на усталость.
— Вероятно, так оно и есть — тем более вы читаете книгу в полутьме. Но лучше перестраховаться, — Иван Павлович кивнул, хотя она этого не видела. — Значит, договорились. До завтра, Фанни Ефимовна.
— До завтра, Иван Павлович. И спасибо вам.
* * *
Следующее утро застало Ивана Павловича в госпитале с первыми лучами солнца. Он почти не спал. Образ хрупкой девушки с лупой и страшное имя «Каплан» стояли перед ним, не давая покоя. Он должен был увидеть ее снова, но теперь не как случайную попутчицу, а как объект самого пристального, двойного изучения — врача и человека, пытающегося заглянуть в бездну грядущей истории.
Он разыскал дежурного врача глазного отделения, представился коллегой из наркомздрава, курирующим новые методики, и попросил историю болезни Фанни Каплан. Молодой офтальмолог, польщенный вниманием такого важного человека, с готовностью вручил ему тонкую картонную папку.
Иван Павлович уединился в небольшой сестринской комнате и развернул пожелтевшие листы, исписанные разными почерками. Читал, и мороз шел по коже.
Каплан (Фейга) Ройдман-Каплан Фанни Ефимовна. 1890 г.р. Поступила для обследования после курса лечения в Харьковской глазной клинике д-ра Гиршмана.
Анамнез: В 1906 г., в возрасте 16 лет, от случайного взрыва получила тяжелейшие ожоги лица и рук, множественные ранения осколками.
Иван Павлович усмехнулся. Как сухо написано. «От случайного взрыва…»
Взрыв произошел от самодельной бомбы, которую Каплан собирала — для покушения на киевского генерал-губернатора Сухомлинова.
В условиях антисанитарии и тяжелейшего труда, состояние глаз резко ухудшилось. Отмечается помутнение роговицы в центральной зоне (лейкома), вероятно, посттравматического и дистрофического характера. Диагностирована почти полная слепота. Светоощущение с неправильной проекцией.
Вот оно. Источник ее незрячести. Не болезнь, а следствие взрыва и ужасов каторги, на которую ее сослали после. Так, что там дальше? Ага… Долго время нет никаких записей. Оно и понятно — кто ее на каторге лечить будет? А потом… Потом видимо произошла амнистия. Повезло, Временное правительство практически спасло ее.
Каплан, почти слепая, приехала в Харьков к лучшему специалисту — Гиршману. Тот провел операцию — кератопластику, пересадку роговицы. Смелая для того времени методика. И, судя по всему, успешная.
Состояние после кератопластики. Роговичный трансплантат прижился. Зрение улучшилось до уровня предметного восприятия, различает свет, очертания крупных объектов. Требуется длительная реабилитация и наблюдение.
Он закрыл папку. Общий портрет вырисовывался — даже через эти сухие медицинские записи. Перед ним был человек, сломленный и физически, и, вероятно, душевно. Не монстр, а изувеченная жертва собственных заблуждений и жестокости системы. Это понимание не отменяло ужаса от знания ее будущего поступка, но придавало ему трагическую, многогранную глубину.
Взяв с собой офтальмоскоп и несколько капель эфедрина для проверки реакции зрачков, он направился в ее палату.
Фанни сидела на кровати, все так же с книгой и лупой. Она была одна.
— Доброе утро, Фанни Ефимовна, — тихо сказал он, входя.
Она вздрогнула и повернула голову на звук.
— Доброе утро, доктор. Вы пришли.
— Как и обещал. Как вы себя чувствуете? Говорили, зрение к вечеру подводило.
— Да… все плывет. И глаза болят, когда пытаюсь что-то разглядеть.
— Это нормально, — успокоил он ее, подходя ближе. — После таких операций мышцы глаз сильно напряжены. Давайте я посмотрю.
Он попросил ее отложить книгу и сесть прямо. Включив офтальмоскоп, он направил узкий луч света в ее глаза. Она инстинктивно зажмурилась.
— Постарайтесь не закрывать глаза, Фанни Ефимовна. Мне нужно оценить реакцию зрачков.
С огромным усилием воли она заставила себя держать глаза открытыми. Иван Павлович увидел, как она сжимает пальцы в кулаки.
«Терпеливая», — отметил про себя.
Он внимательно изучил ее глаза. Роговица на одном глазу действительно была мутной, с бельмом. Но на другом он увидел аккуратный, прижившийся трансплантат — островок прозрачной ткани. Удивительная работа Гиршмана. Тем боле по этим временам.
Зрачки медленно, но реагировали на свет. Это хороший знак.
— Все в порядке, — сказал Иван Павлович, выключая прибор. — Процесс заживления идет хорошо. Но глазам нужен покой. Я сейчас попрошу сестру сделать вам прохладный компресс. Он снимет напряжение и боль.
Он вышел и через несколько минут вернулся с медицинской сестрой, которая несла тазик с водой и чистые салфетки. Пока сестра, под его руководством, аккуратно накладывала влажные прохладные салфетки на закрытые веки Фанни, Иван Павлович сидел рядом.
— Вам стало легче? — спросил он через несколько минут.
— Да… — ее голос прозвучал расслабленно. — Спасибо. Очень приятно. Как будто тяжесть снимают.
Он посмотрел на ее лицо, скрытое теперь под компрессом, и подумал о той страшной цепи, что привела ее сюда. Взрыв, каторга, слепота, чудесное возвращение зрения… и новый, готовящийся взрыв, на сей раз — политический. Можно ли разорвать эту цепь? Не арестом, а чем-то иным? Состраданием? Лечением? Или история неумолима, и он лишь наблюдает за обреченной, бессмысленно пытаясь облегчить ее путь к роковой черте?
Иван Павлович заметил книгу еще вчера, но сейчас, в свете