Привычно глажу Марину по голове, приобщаю шарфик к четырем десяткам томящихся в комоде собратьев и иду в кабинет. Здесь то, что мне по-настоящему дорого. Книги, мои книги. Антикварные, в кожаных переплетах с золотыми обрезами. Прижизненные издания Островского, Фонвизина, Лермонтова… «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева – редчайшая вещь, тесть купил ее на лондонском аукционе и подарил мне на десятилетие свадьбы. Цена заоблачная – царским указом тираж был запрещен и пошел под нож, в мире остались считаные экземпляры. «Острожская Библия» шестнадцатого века от Ивана Федорова. Крамольные, подлежащие сожжению «Записки о Петре Великом» Туманского. «Ганц Кюхельгартен» Гоголя – чудом уцелевший экземпляр из тиража, который скупил и уничтожил сам писатель.
Книги. Русская литература. Я иду вдоль стеллажей, касаясь пальцами золоченых тиснений на корешках. Блок, Гнедич, Жуковский, Короленко, Мережковский, Панаев, Степняк-Кравчинский, Салтыков-Щедрин…
Достаю стремянку и пристраиваю пятитомник Бунина на шестую снизу стеллажную полку.
– Добро пожаловать, Иван Алексеевич, дорогой, – говорю я вслух. – Добро пожаловать домой.
В стенах кабинета – мой мир. Мой дом, моя крепость. Мое убежище – келья книжного червя. Уютное, безопасное, отгороженное от посторонних пристанище. Только здесь я, наконец, сбрасываю с себя все суетное, напускное, чтобы слиться с самым прекрасным и единственно важным на целой Земле.
Я вижу старуху на подходе к метро. Она меня не замечает, бредет по своей нищенской нужде – видимо, на помойку. С полминуты я смотрю ей в спину, затем бросаюсь следом, догоняю.
– Парамонова, – хватаю ее за плечо. – Давай поговорим.
Бомжиха дергается, стряхивает мою руку. Меня обдает зловонной волной.
– Пошел на хер, – сипит Парамонова.
– Тогда отпусти Алю. Дай ей уйти. Пожалуйста. Хочешь, я заплачу?
Злобный старушечий взгляд колет, царапает мне лицо. Али в Парамоновой сейчас, вне метро, нет. Бомжиха принимает ее только внутри.
– Каков гаденыш, – изумленно скрипит старуха. – Это я должна отпустить? За деньги? Не ты, а я?! Хер тебе!..
– Стас, милый!
– Что?
Мы с Викой бредем по аллеям Летнего сада. Июнь отошел, а вместе с ним увяли пионы, посерели белые ночи и приказала долго жить летняя сессия. Тополиным пухом просквозил июль. Студенты и преподаватели разъехались на каникулы. Я остался в городе из-за того, что уехать могу не дальше конечной станции метро. Вика осталась из-за меня.
Лето, август… Занятий нет. Есть читальный зал, который я якобы посещаю. Материалы для диссертации, которую забросил с тех пор, как у меня появилась Вика. Но к вечеру я неизменно возвращаюсь домой. Дневного времени нам с Викой хватает, мне не приходится звонить Марине и врать, что задерживаюсь на семинаре. А потом ехать к ней с пудовой гирей греха на сердце.
– Я тут подумала, – грустно улыбается Вика. – Как же тебе было все эти годы. Без никого, без меня. Каждый день приходить домой и видеть…
– Пожалуйста, не продолжай, – обрываю я. – Мне было плохо без тебя. Но теперь ты у меня есть.
Мои отношения с Мариной – запретная тема. Я стараюсь не касаться ее, вообще. Я уже однажды сделал ошибку, поделившись семейными проблемами с Алей.
– Есть, – счастливо улыбается Вика. – Тебе никто не говорил, что ты похож на Арамиса с иллюстрации к «Трем мушкетерам»?
Я вздрагиваю.
– Нет, никто. Выдумаешь тоже.
Аля говорила, что я похож на Атоса. С иллюстрации Лелуара к академическому изданию Дюма.
Проклятье – опять Аля… Избавлюсь ли я когда-нибудь от нее?
– Стас, мы всего четыре месяца вместе, а мне кажется, что целую жизнь.
Я не отвечаю. Почему-то расхожие слова у Вики звучат так, что хочется их слушать, а не ежиться от холодка по коже, как бывало всякий раз, когда банальности выдавала Аля. Однажды…
– Стас, а ты хотел бы на всю жизнь?
– Прости, задумался. Что ты сказала?
– Спросила, не хотел бы ты остаться со мной на всю жизнь.
Я останавливаюсь. Августовское небо злорадно припекает макушку. «Немезида» работы Тарсиа глядит на меня с постамента с укором. «Истина» Гропелли – с презрением.
– Вика, – говорю я устало, – я не люблю мечтать о несбыточном. Я не могу бросить Марину. А она никогда не отпустит меня.
На секунду представляю, что несбыточное все же сбылось. Что нет Марины, нет навязчивой генеральской опеки. Квартиры в элитном доме тоже нет. И нет книг, старинных, редких, полутора тысяч томов, за которыми я охотился, платя бешеные деньги антикварам, букинистам и аукционерам. Как я буду без библиотеки? Как?!
– А если бы отпустила? – Вика подается ко мне, заглядывает в глаза. – Если бы Марина позволила тебе уйти?
Мне тоскливо и больно. Тот же вопрос задала Аля. В тот день, когда мы расстались. Но я не хочу расставаться с Викой. Не хочу!
– Оставим эту тему, прошу тебя.
Вика молчит. Понурившись, бредет прочь. Догоняю ее, беру под руку, утираю заплаканные глаза цвета полевой незабудки.
– Пойдем, милая. Мне пора.
Мы спускаемся в метро вместе со спешащей по домам с работы толпой пассажиров. Она выносит нас на платформу, к последнему вагону.
– Стас, у нас будет ребенок.
Вокруг толчея. Рядом с нами худосочная, прыщавая, неопрятная девка в обносках, она, кажется, подслушивает. Отталкиваю ее прочь. У меня слабеют колени, хватаюсь рукой за мраморную колонну, чтобы не упасть. Шесть лет назад эту фразу произнесла Аля. Я молчу. Я знаю, что Вика скажет сейчас. Знаю наверняка. Потому что слышал уже это. От Али.
– Срок три месяца, Стас. Я должна поговорить с твоей женой.
У меня темнеет в глазах. Те же слова, так и есть. Я пытался уговорить Алю не делать этого. Объяснял, аргументировал, молил. Напрасно. В последний раз мы виделись с ней в метро. На «Академической», тоже в толпе. Аля направлялась к Марине, клялась, что будет сама деликатность…
Толпа напирает – из тоннеля шпарят всполохи с головы приближающегося поезда.
– Стас, – доносится до меня Викин голос. – Стас, любимый, почему ты молчишь?
Аля заходит в вагон на «Академической». Нет, не заходит, врывается, расшвыривая пассажиров. Уродливая, грязная, опустившаяся бабища. Неотвратимая, как расплата за смертный грех. Парамонова.
Снаружи октябрь, дождь. А в метро, как всегда, безвременье. Здесь только я и Аля. Я еду на работу. У меня интересная, творческая работа. Я преподаю русскую литературу. Учу прекрасному.
– Стас, говнюк, мерзавец, гондон! – истерически орет Аля. – Что же ты наделал, гадина? Что натворил?!
У меня нет сил. Нет сил это все терпеть.
– Пошла вон, –