Ватным кулем Хана скатилась вниз по ступеням. Собрав последние силы, встала на четвереньки и припустила к выходу. Вывалилась наружу. Превозмогая боль в переломанных ребрах, поднялась на ноги.
Ночь перерождалась в утро, непроглядную темноту сменили серые сумерки. Согнувшись, шатаясь из стороны в сторону, Хана заковыляла прочь. На ходу оглянулась – в окне первого этажа тряслась, будто в конвульсиях, размытая, расплывчатая фигура. Длинная суставчатая конечность вытянулась в направлении Ханы и сложилась в кукиш.
Она попятилась, споткнулась. Не удержавшись на ногах, неловко упала на бок. Застонала от беснующейся в ребрах боли. Сил не было никаких, вообще никаких, но встать на колени Хана как-то сумела. Хохочущего призрака в окне первого этажа больше не было. Вместо него в оконном проеме застыли три других силуэта. Они будто бы смотрели на Хану смазанными безглазыми лицами. Со скорбью или с упреком – не поймешь.
«Своих не бросают, – сбивчиво думала Хана. – Вернуться, принять смерть вместе с парнями… Нет, она не пойдет. Зачем? Ради чего? Ради принципа? Юркан умер за принцип. Ее вытащил, а сам… Но его уже не спасти. И остальных…»
– Простите, – давила из себя Хана. – Простите меня.
Фигура, что была по центру, шатнулась в проеме. В двух шагах перед Ханой о мостовую с грохотом разбился бочонок. Янтарной струей хлынули золотые монеты, рассыпались по сторонам. Хана поняла. Неверными руками зачерпнула пригоршню, другую, сунула в карманы. Вскинула голову – оконный проем был пуст.
Собрав воедино все, что в ней еще оставалось, Хана поднялась на ноги и побрела прочь. Золотые монеты у нее за спиной красили мостовую мимозовым цветом.
Блаженный
За последние сто лет в Кедринке мало что изменилось. А по правде сказать, и за последние триста тоже. Разве что при царе Петрушке, Антихристе, жилища скитами называли. А при нонешнем – избами. Хотя нонешний и не царь вовсе, а призде, презди, прездре… язык поломаешь, пока выговоришь.
А в остальном – по старинке все. Как мужики зверя промышляли, так и по сей день. Как бабы по хозяйству хлопотали да детишек рожали, так и до сих пор маются. И церковка та же самая стоит, а попа как при Петрушке звали отец Сергий, так и его прапрапра…внука отцом Сергием кличут.
Если топать от Кедринки суток пять на юго-восток, будет большой город названием Ягодное. А еще далее – великий град Магадан, только дотуда кроме Фролки Кузьмина никто и не добирался: далеко больно, да и незачем. Фролка, и тот побывал всего раз, так до сих пор хмурится: места, говорит, там худые и людишки дрянь.
Из всех кедринских мужиков Фролка самый, считай, заполошный. Марьяна, баба его, горя хлебнула с ним полные пригоршни. Уйдет, бывало, Фролка на промысел, скажет «к завтрему возвернусь», и поминай как звали. Хорошо, если ден через семь явится, а то раз по весне усвистал, а притопал аж с первым снегом. Заплутал, сказал, малость, а больше и не сказал ничего.
Охотник, однако, Фролка знатный. Стреляет как никто, мужики говорят – с ружьем родился. И удали хоть отбавляй. Сам росточку неважнецкого и в кости тонок, а на медведя-пестуна на спор с рогатиной выходил. И свалил перегодовалого, откуда только силенка взялась.
Детей Бог им с Марьяной не дал. Та уж и свечи ставила, и грехи отмаливала, и тайком бабке-лешачихе поклоны клала – пустое все. Погоревали годков пятнадцать, да и смирились. Так вдвоем и жили в избе, что Фролкин дед еще ставил – у речной излучины, на отшибе.
На заготпункт мужики по зиме ездят, на санях. Летом все одно не доберешься – дорога какая если к Кедринке и была, то заросла давно. А зимой славно: сани не телега, колесо не отвалится. Впятером-вшестером соберутся, да и двинутся с богом. Пушнину и орех кедровый сдадут, отоварятся и в обратный путь.
Заготпункт последнюю сотню лет все тот же. Разве что хозяина дважды сменил. С царя-батюшки на советскую власть, а с нее на купчину кличкой Трейдер. Кто таков этот Трейдер – неизвестно, ну, да то кедринским промысловикам без разницы.
В тот год припозднились – буран пережидали, так что ден на пять против обычного угадали. И как в двери ввалились, так столбами и встали – все шестеро. Отродясь никакого начальства на заготпункте не было – а тут сидят сразу трое, с кладовщиком Митяем водку глушат. Служивые, в шинельках казенных все, и при погонах. Как мужиков увидали, питие бросили. Старшой, поперек себя шире, поднялся, промысловиков оглядел да и бухнул:
– Главный кто будет?
– Так нету главных, – Игнашка Булыгин руками развел. – У нас всякий сам по себе.
– Это хорошо, – старшой сказал и лоб с залысинами почесал, видно, сам не знал, хорошо то или плохо, что главных нет. – Значит, так, мужики: возьмете с собой одного тут. У вас пока поживет.
– Какого еще «одного»? – Фролка Кузьмин насупился. – Никого нам не надо.
– Надо, не надо, то дело десятое, – рассердился старшой. – Приказ есть: определить на поселение. Вот его и исполняем, понятно вам? Ну и хорошо, раз понятно, а то мы тут заждались. Давайте, ребята, ведите его, – обернулся старшой к остальным.
– Ну и детинушка, – присвистнул Игнашка, глядя на «одного», которого служивые втащили под руки. – Кто таков будешь?
Детинушка не ответил. Вымахал он под два метра ростом, лоб, как у волка, низкий да покатый, а ручищи – что твои оглобли.
– Кто таков? – повторил вопрос Игнашка, обращаясь теперь к старшому.
Тот вместо ответа протянул бумагу.
– На вот. Грамоте разумеешь? Там написано. Все, мужики, пора нам.
– Вот подвезло, так подвезло, – сплюнул в сердцах Игнашка Булыгин, едва отоварились и двинулись в обратный путь. – Ты что же, и на лыжах не можешь? – подступился он к поселенцу.
Тот, стоя по колено в снегу и уставившись недвижным взглядом в небеса, молчал.
– И говорить не можешь? – зло спросил Фролка. – Тебя спрашиваю, как тебя там, – он заглянул в бумагу и по складам прочитал: – А-ле-ксандр Голь-цов.
– Сашка, – уточнил Булыгин. – Похоже, глухарь он. И немтырь.
– Сашка, – шепотом повторил вдруг поселенец.
Мужики переглянулись.
– Ладно, на сани садись, – решил Игнашка. – Довезем, пущай бабы разбираются. Жрать хочешь?
– Сашка, – вновь проговорил, глядя в небеса, незваный гость. – Хочешь. Сашка. Хочешь. Сашка.
– Да он дурень, –