Сергей тоже засмеялся и процитировал:
– Принадлежность следует судьбе главной вещи!14
Так, за разговором, они уже почти дошли до стены леса, когда на дороге показалась приземистая мохнатая лошадка, запряжённая в сани, в которые щедро было навалено сено, покрытое овчиной.
Сергей заозирался, прикидывая, как уступить вознице дорогу, но при этом не лезть на снежную целину, но лошадка остановилась, не доехав до них несколько метров. С саней спрыгнул мужичок в телогрейке и старой кроличьей шапке. Сколько мужичку лет, Сергей сказать затруднился бы, тот был из тех людей, которым при первой встрече можно легко дать и тридцать, и пятьдесят лет. Да и чёрная неаккуратная бородёнка не способствовала точному определению возраста.
– Ох, малость припозднился я! Звиняйте, товарищи прокуроры! – а вот голос у мужичка оказался приятным баритоном, совсем не соответствующим его внешности.
Сергей с недоверием посмотрел на возницу:
– Вы за нами? Вы ничего не путаете? Откуда вы нас знаете?
Мужичок радостно осклабился:
– Так товарищ Ожаров звонил, велел вас встретить да сопроводить, куда скажете. Мы с Данькой, это лошадь моя, значит, при местном отделении милиции служим. Значит, лошадь – Данька, а я, значица, Ванька! Стих, значица, получается.
Сергей помог забраться в сани Насте, сам устроился на мягком душистом сене, и Ванька укрыл их остро пахнущей овчиной дохой.
– Домчим пулей! – Возница щёлкнул вожжами, и Данька затрусила вперёд. – Только к платформе придётся вернуться, – повернулся через плечо Ванька, обстоятельно поясняя свои действия, – тут развернуться негде, в сугробе запросто завязнешь.
В санях Сергея неожиданно разморило. Данька бежала ровно, сено было мягким, пейзаж вокруг – однообразным, да и бессонная ночь сказалась. Он и сам не заметил, как задремал, откинувшись на спину. И даже сон увидел.
Над кухонной плитой, поставленной возле самого окна с раздувающейся лёгкой кисейной занавеской, наклонилась стройная молодая женщина. Тяжёлые каштановые волосы собраны в немного небрежный пучок, а несколько прядок выбились и задорными пружинками качаются, скользят по длинной изящной шее. Он стоит на пороге и не может отвести взгляда от женщины, от выбившихся прядок, от голых по локоть рук, споро снующих от плиты к столу, где на чистой выструганной доске лежит тесто, щедро припудренное белой пшеничной мукой. Пахнет ванилью, корицей и розами, запах которых шаловливый ветерок доносит со двора домика.
Сергей делает шаг вперёд, касается самыми кончиками пальцев завитка на шее, и тут же рука сама собой скользит ниже, на круглое плечо, с которого в пылу готовки съехал ворот блузы.
Женщина резко поворачивается, и они оказываются лицом к лицу. Глаза у неё чёрные от расширившихся зрачков, с тонким голубым ободком, а в их глубине плещется причудливая смесь чувств, от которой его ведёт сильнее, чем от крепкого деревенского вина. Там страх вперемешку с отчаянной храбростью, неожиданная лукавая усмешка и что-то ещё, от чего в его голове становится пусто и гулко.
Он вдруг замечает на чуть вздёрнутом носике с редкой россыпью веснушек белый мазок муки. Наклоняется, чтобы сдуть его, но совершенно неожиданно натыкается на полуоткрытые пухлые губки, пахнущие клубникой и лепестками роз… В по-прежнему гулкой пустоте головы мелькает непонятная мысль: «Сейчас…» – и тут же исчезает…
– Товарищ Иванов! Сергей Алексеевич! Просыпайтесь! Приехали!
Сергей заполошно вскинулся на мягкой подстилке, и ошалело оглянулся вокруг расфокусированным со сна взглядом.
Сани уже не ехали, а стояли перед крыльцом двухэтажного приземистого домика. С кирпичным первым этажом и деревянным – вторым. Данька переступала короткими лохматыми ногами по хрусткому снегу, Ванька примостился рядом с ней и курил свёрнутую из газеты «козью ножку», а Настя Окунева трясла Сергея за плечо, пытаясь разбудить.
Сергей с силой провёл по лицу ладонью, тряхнул гудящей от неурочного сна головой и буркнул чуть охрипшим голосом:
– Извините, уснул, разморило.
Он спрыгнул на утоптанную тропинку, разминая затёкшие ноги.
Ванька сплюнул себе под ноги вязкую от табака слюну и махнул рукой с зажатой в ней цигаркой:
– Вот, значица, тот самый сиротский дом. Про который товарищ Ожаров по телефону говорил. Велено вас сюда доставить, а потом, значица, обратно на «скоропрыжку» к восьмичасовому поезду отвезти, если только тут заночевать не захотите. Тогдась определю вас на постой в избу приезжих. Гостиницы-то у нас нет. А то если не побрезгуете, то и у меня в доме остановиться можно.
Сергей заинтересованно повернулся к Ваньке:
– Скоропрыжка? Это что такое? А за предложение – спасибо! Если не успеем управиться, то обязательно им воспользуемся, если только не стесним вас.
Тот снова пыхнул своей самокруткой и обстоятельно пояснил:
– Дык… Поезд-то на нашем 224-м километре стоит всего пару минут. Так что, чтобы успеть в него с мешками запрыгнуть или, наоборот, с него слезть, поторопиться надо. Вот всякие там умники и прозвали нашу станцию – «скоропрыжка». А насчёт стеснения – не беспокойтесь даже. Устроим вас в лучшем виде!
Сергей рассеянно кивнул, уже забыв про Ваньку и «скоропрыжку» и чувствуя в прояснившихся мозгах знакомое покалывание, предвкушение, тайное знание, что приехал он сюда не зря.
Детский, или, как назвал его Ванька, сиротский, дом встретил их сухим тёплым воздухом, который пах смолой, мясным бульоном, мятой, немного хлоркой и острым детским потом. Сергей сразу понял: здесь детям хорошо и безопасно. Потому что в доме было не просто тепло, тут было – уютно и хорошо, насколько хорошо может быть в детском доме, в коммуне, где всё общее: проблемы, вещи, дом, пространство, время, сам воздух, которым они все дышат…
Почему-то Сергею было грустно смотреть на любопытные мордочки детей, на светящиеся лукавством глаза… Хотя он прекрасно понимал всю иррациональность своих чувств. Тут, в тепле и сытости, им несравнимо лучше, чем на улице, в подвалах или в других местах, ещё меньше приспособленных для проживания там детей.
Они поднялись на второй этаж, в кабинет директора. Сама директор, сухощавая женщина около сорока лет с прямой строгой спиной и ровным пробором на идеально гладкой причёске, встретила их спокойно и уверенно. Твёрдо пожала руку Сергею, чуть дёрнула уголком губ при взгляде на Настю. Та ей явно не понравилась, и дело было даже не в женской ревности, или, вернее, не только в ней. Сергей, чутко чувствующий людей, на секунду словно увидел Настю глазами директрисы. Он словно услышал, как та подумала: «Финтифлюшка и сбоку бантик».
Так, значит, надо Настю отправить куда-нибудь, иначе разговора по душам может не выйти.
– Сергей Алексеевич Иванов, следователь по важнейшим делам, – деловито и собранно представился Сергей, – а