— Бедной Норы нет среди нас!
Крупные слёзы текли по лицу Аполинарьева. Лемнеру было жаль этого одинокого сломленного человека, жаль его собачек и Ивана Артаковича, и дознавателя, и хмурой, оставшейся без работы Госпожи Влады, и себя, чьё появление в мире оставалось неразгаданным. Хотелось кинуться к перламутровой бабочке, растворить драгоценные крылья и оказаться в тёплых землях с голубыми горами, с пророками в каждой харчевне, пьющими из пиалок душистый чай.
Аполинарьева увели, узнав, что шедевр русского художника Рафаэля «Сикстинская мадонна» висит в рабочей столовой Брянского мясокомбината.
Глава тридцать пятая
Анатолия Ефремовича Чулаки привели на дознание и сразу заковали в наручники. Тюрьма его подкосила. Он похудел, усох, выцвел. Сытый жирок вытопила нестерпимая жаркая мысль о понесённом поражении, о завершении великой эры, которую называли его именем — «Время Чулаки». Он стоял у бетонной стены в цепях, и Лемнер с состраданием смотрел на его мятый, обвисший костюм, серое, с комочком подбородка, лицо. Всё ещё был вздёрнут надменный нос. Но волосы, недавно едко рыжие, поблекли, скучно выцвели. Ресницы были белые, как у козы, а золотые крупицы веснушек, восхищавшие дам, казались тёмными, усыпавшими щёки угрями. Могущественный, своевольный повелитель губерний, принятый в аристократических семьях Европы, теперь Чулаки стоял в цепях, ожидая допроса и пытки. Глаза его затравленно бегали. Дознаватель в офицерском мундире, Иван Артакович, пахнущий дорогим одеколоном, Лемнер, ещё помнящий женское тепло минувшей ночи, готовились брать у него показания.
Лемнеру были тягостны допросы и пытки. Он не позволял своим жертвам мучиться и сразу их убивал. Золотой пистолет был оружием милосердия.
Но в Лефортове, среди воплей истязаемых, свиста бичей и хруста хрящей, совершалось великое очищение. Расчищалась дорога Лемнера к Величию. Устранялась одна из преград, мешавших Лемнеру остаться наедине с Русской историей. Наедине с тем восхитительным Млечным путём, что горел над ним в украинской степи. История прочертила на ладони Лемнера линию Величия, положила ему на ладонь Млечный путь. Лемнеру было жаль Чулаки, но тот заслонял от него Млечный путь, мешал остаться наедине с Русской историей. Хотел смахнуть с его ладони бриллиантовую линию жизни.
Лемнер посмотрел на свою ладонь. От запястья к безымянному пальцу вела бриллиантовая линия жизни. Млечный путь лежал у него на ладони.
— Брат Лемнер, — Чулаки тоскливо звякнул цепями, — я предлагал вам великую возможность и честь запечатлеть своё имя на русских скрижалях. Предлагал вывинтить Россию из мировой истории, как вывинчивают тусклую, засиженную мухами лампочку, и ввинтить вместо неё ослепительный светильник новой России, как самоцвет в созвездии процветающих народов и стран. Увы, эта роль не для вас. Россия будет тускло чадить на краю неба, как мутная слеза русской вдовы.
— Гражданин Чулаки, оставьте ваши образы и метафоры по другую сторону тюремных ворот, — Иван Артакович поправил ослепительно белую манжету, победно взглянув на грязную рубаху Чулаки. — Здесь от вас ждут чистосердечных признаний, искренность которых облегчит вашу участь.
— Иван Артакович, ещё недавно ты и я, мы сидели в уютном швейцарском кафе, мечтали о европейском пути России и распределяли портфели в будущем русском правительстве. Теперь ты щеголяешь своей белой манжетой. А ведь на ней кровь твоих недавних единомышленников и друзей.
— Ваши единомышленники и друзья, гражданин Чулаки, дали на вас показания, и теперь вам следует подтвердить их правоту, — Иван Артакович жгуче взглянул на Чулаки. Тому не следовало упоминать о швейцарском кафе, о прежней, связывающей их дружбе.
Мятежники оговаривали себя, сплёвывали кровь и продлевали свои мучения. Лемнеру хотелось достать золотой пистолет и пристрелить ректора Лео, публициста Формера, режиссёра Серебряковского, вице-премьера Аполинарьева. А теперь закованного Чулаки, которого ждали мучения. Но в показаниях бунтарей мелькали признания, уличавшие Ивана Артаковича в причастности к мятежу. Иван Артакович был ещё одной помехой на пути Лемнера к Величию. Тёмные рыльца диктофонов жадно глотали улики, которыми Лемнер, не теперь, но позднее, непременно воспользуется. Он сжал кулак, желая убедиться, что Млечный путь всё ещё в его ладони. Стиснутые пальцы ощутили холод серебряного слитка.
— Итак, гражданин Чулаки, прослушайте обвинения! — Иван Артакович взял листок и голосом лектора, желающего быть понятым аудиторией, стал читать первый пункт обвинения.
Чулаки обвинялся в том, что готовил хакерские атаки на атомные электростанции в Курске, под Тверью и в Петербурге. Авария всех трёх электростанций накроет Россию радиоактивным облаком до Урала. Европейская часть России обезлюдет. В ней останутся мутанты. Остатки населения уйдут за Урал. Осуществится план Гитлера по вытеснению русских за Уральский хребет.
— Вы признаётесь, Чулаки, что замыслили план «Барбаросса»? Готовы назвать имена хакеров и адреса хакерских центров в Брюсселе, Амстердаме и Праге? — Иван Артакович улыбался длинной улыбкой зверя, готового сверкнуть жестокими клыками. Смотрел, как бьётся в цепях Чулаки.
— Мерзкая тварь! — Чулаки плюнул в Ивана Артаковича. — Отдаёшь нас, своих недавних друзей, на заклание! Надеешься уцелеть в мясорубке Русской истории? Ты уже в мясорубке! Ты фарш! Всё, что когда-то было изысканным и утончённым Иваном Артаковичем Сюрлёнисом, уже превратилось в хлюпающий кровавый фарш! Его кинут ненасытной грязной собаке, которая и есть Русская история!
— Чулаки, вам придётся сознаться в замышляемом преступлении! — Иван Артакович щёлкнул пальцами, издал звук, каким подзывают официантов. В комнату влетела яростная и счастливая Госпожа Эмма. Её долго держали взаперти, притравливали на человечине и теперь спустили с поводка. В руках у неё был ременный бич с маленьким узелком на конце. Она расставила ноги в чёрных блестящих сапогах, очертила хлыстом свистящую восьмёрку и всадила удар в Чулаки. Хлыст был устроен так, что кожаный узелок рвал одежду. Чулаки орал, бился в кандалах, уклонялся от ударов. Госпожа Эмма ударами хлыста раздевала его, срывала обрывки пиджака, клочья рубахи, изорванные комья брюк. Голый Чулаки, поросший рыжеватой шерстью, метался в цепях, а кнут, содрав с него одежду, теперь сдирал кожу. Каждый удар отсекал от него лепесток кожи. Чулаки стал полосатым от длинных ран. Повис в цепях, с бельмами закатившихся глаз. Госпожа Эмма хохотала, скакала, похожая на дикую наездницу, пока Иван Артакович, не пнул её ногой:
— Пошла вон, сука! Не можешь без сырого мяса!
Охранник принёс ведро воды, окатил Чулаки. Вода, стекавшая с