Туран-шах вскочил, крича от боли.
– Спасите меня, эмиры, Бейбарс хочет меня убить! – вопил молодой султан, с ужасом глядя на окровавленные культи пальцев и отступая перед ухмыляющимся хранителем султанского меча.
Туран-шах, словно затравленный зверь, оглядывался по сторонам в поисках помощи и сочувствия, но лишь три имама, бывшие с ним, стали кричать и взывать к Аллаху. Эмиры и мамлюки поднялись с подушек, раскидали ногами блюда с едой, стоящие перед ними, многие достали ножи, спрятанные в складках одежды или за пазухой.
– Да, мы все хотим убить тебя! Лучше умрешь ты, султан, чем мы позволим тебе убить нас!
Туран-шах открыл от ужаса рот и заорал что есть силы.
Людовик за драпировкой сам застыл, опасаясь, что его тоже придут убивать. Он и представить не мог, что станет свидетелем бунта, и сразу подумал о судьбе переговоров. Между тем Туран-шах бросился в сторону еще одного выхода из своего шатра – там возвышалась очередная башня, через которую можно было попасть в личные покои султана. Туран-шах растолкал эмиров, пришедших без оружия, и побежал к вышке, стал карабкаться на нее, за ним – три имама. Заговорщики не спешили. Они все вооружились оставленным при входе в султанский шатер оружием и стали уничтожать шатер, рубя все, что там было, выбрасывая христианские трофеи наружу в одну кучу. Людовика схватили под руки и выволокли из уничтожаемого шатра. Потом мамлюки и эмиры окружили вышку.
– Слезай, Туран-шах! Не противься судьбе! – кричали они ему.
– За что вы хотите расправиться со мной? Что я вам сделал? – кричал им в ответ султан.
– Мы знаем твои коварные замыслы! Ты убил своего брата Адиль-шаха! Ты заточил в темницы аль Мугиса Умара и Хасана ибн Усмана, боясь их знатности, что они могут претендовать на твое место султана! – ревел, как бык, Бейбарс. – Ты кого привел в Мансуру? Своих дружков, отобрав должности у верноподданных отца! Ты ненавидишь нас, мамлюков, мы знаем это!
– Это все неправда! Неправда! – плача, кричал сверху молодой султан.
– Ты получишь деньги за выкуп короля и употребишь их на уничтожение мамлюков, на собственные развлечения! Вместо того чтобы делиться с нами! Мы принесли победу тебе, Туран-шах! Где твоя благодарность? Всех, кто служил твоему отцу и матери, ты ненавидишь, мы знаем это!
– Помилуйте, во имя Аллаха! Не убивайте! – вопил Туран-шах.
– Не упоминай Аллаха, пес! – ревели мамлюки, оттеснив от башни эмиров. – Смерть тебе! Смерть!
– Я отрекусь! Я вернусь в Хасанкейф, только пощадите меня!
– Нет, никакой пощады тебе, Туран-шах! – веско ответил Бейбарс и приказал принести «греческий огонь».
Людовик, охраняемый двумя мамлюками, пораженный всем происходящим до глубины души, не отводя глаз, наблюдал, как принесли трубки и из них выдули на башню «греческий огонь». Сухие стволы пиний быстро занялись, и султан наверху понял, что он сейчас же сгорит заживо. Имамы рядом с ним выли от страха, молились и метались из стороны в сторону, кричали, что они ни в чем не виноваты. Туран-шах побежал по лестнице вниз, не добежав до огня, спрыгнул. От башни в сторону Нила шел переход из стволов пиний и натянутого над ними синего полотнища. Переход завершался купальней, устроенной для султана на берегу реки. По этому переходу и побежал со всех ног Туран-шах в надежде спастись в реке.
Мамлюки с саблями наголо бежали за ним, разъяренные, жаждущие крови. Один из них, что был с копьем, метнул его в Туран-шаха. Копье вонзилось в спину султана, он споткнулся, но жажда жизни непреодолимо влекла его к спасительному Нилу, и Туран-шах, превозмогая боль, из последних сил продолжал бежать к реке.
Прямо на берегу его настигли мамлюки. Бейбарс схватил молодого султана, бормочущего сквозь слезы мольбы о пощаде, за волосы и одним махом отрубил голову. Подошедший другой лидер мамлюков Актай вырезал у трупа султана сердце.
Актай, держа в руке кровоточащее сердце Туран-шаха, быстро направился к Людовику, попутно призвав с собой испуганного драгомана.
Подойдя к королю, он бросил ему под ноги сердце и прохрипел:
– Я – Фаресс ад дин Актай, командир гвардии мамлюков! Что ты дашь мне, король, за то, что я принес тебе сердце твоего врага? Останься султан в живых, он, конечно, убил бы тебя!
Драгоман, заикаясь от страха, перевел.
Король, бледный от всего пережитого, но гордый, с презрением посмотрел на вероломного убийцу и ничего не ответил.
– Посвяти меня в рыцари, король, как это у вас, франков, принято! – продолжал Актай, грозно глядя на Людовика. – Я заслужил это! Убил твоего врага!
– Если бы вы были христианином, я мог бы вас посвятить в рыцари, – тихо ответил король, зная, что его слова могут стоить ему жизни. – Отрекитесь от своей веры, примите крест, и тогда я подумаю. Нельзя посвящать в рыцари язычника.
– Язычника! – взревел Актай. – Ах ты тварь, пес поганый! Сейчас ты у меня не так запоешь!
Актай схватил короля и приставил саблю к его горлу.
– Ну что, король, так лучше думается?
В этот момент подошли другие мамлюки и с ними впереди Бейбарс.
– Отпусти короля, Актай, и отойди! Мы должны продолжить переговоры!
С кораблей, где держали пленных французских сеньоров, была видна завершающая часть разыгравшейся трагедии. Те из сеньоров, кто был на палубе, а не в трюме, с ужасом понимали, чем все это грозит. Никто не знал, жив ли король Людовик.
– Господа! – сказал граф Гийом Фландрский, видя, как гребцы на галере посматривают на них уже не просто враждебно, как раньше, но просто-таки зловеще. – Похоже, настает наш последний час. Давайте помолимся! Брат Жан, исповедуйте нас!
Молодой граф первым опустился на колени перед своим духовником из ордена тринитариев и стал молиться. С ним рядом встал на колени Ги д'Ибелин.
Граф Жан де Суассон мрачно осматривал берег, наполненный мамлюками, пославшими слуг за лодками, чтобы переправиться на галеры.
Сенешаль Жуанвиль, бледный и от лихорадки, подхваченной им в заключении в Мансуре, и от сознания неотвратимого конца, спросил Суассона:
– Помните, граф, когда мы с вами держали переправу через ручей в битве при Мансуре, вы сказали мне ободряюще, что мы еще будем рассказывать об этом дне нашим дамам? Что скажете сейчас?
– Встречу с нашими дамами придется отложить, – медленно проговорил Суассон и отвел взгляд от мамлюков, грузящихся в лодки.
– Бодуэн д'Ибелин, вы ведь понимаете арабский немного? – спросил Жуанвиль. – Что говорят сарацины? Вон как громко переговариваются.
Сенешаль Кипра отвечал сенешалю Шампани, вставая рядом с молящимся братом и графом Фландрским:
– Они