— За Макария им мало бы еще! Это ж надо… Любава! И Федька!
— И Ижорский, — не хотела Устя вспоминать, само сорвалось. Но Борис понял правильно.
— Я распорядился, похоронят его в фамильном склепе. Со всеми почестями, как положено, все ж жил подлецом, а помер честно.
Устя возражать не стала, смерть Михайлы ему небольшой долг списала, все ж он Бориса спасал… да и Федьку своей рукой убил, за это тоже причитается.
— И семье его прикажу вспомоществование оказать.
— Спасибо, Боренька. Михайла говорил, они бедно жили.
— Когда это он тебе такое говорил? — Борис на жену лукаво поглядел. Нет, не ревность это была, и Михайла уж помер, и Устя его не любила. Как жена смотрит на самого Бориса, как у нее глаза сияют, тут дураком надобно быть, чтобы ревновать. Только любимую женщину обидишь.
— Михайла с Ильей подружиться пытался, хорошо у него получалось людям в душу влезать. Вот и рассказывал. Не знаю только, где его родные жили, не помню… может, Илюшка помнит?
— Прикажу, займутся. А вот где, правда, сестрица твоя? Невестушка моя богоданная?
Устя только руками развела.
— Не знаю, Боренька. Мы вещи ее посмотрели со служанками, сказать только одно могу. Сама она ушла, по доброй воле. Сарафана ее любимого не хватает, летника, еще кое-чего, украшения все взяла она — сама она одевалась, сама собиралась. Уж как ее выманили, кто и куда — то мне неведомо, но ушла она по доброй воле, не хватали ее, не тащили.
— Понятно. Прикажу я, боярин Репьев розыск объявит.
— А доискался он, кто Ижорских погубил?
— Нет, Устёнушка.
— А не мог это Михайла быть?
Устя не просто так спрашивала, в той, черной ее жизни, Михайла и правда Ижорских под корень перевел, позднее, конечно, когда Федька на престол сел. А сейчас и пораньше мог, почему нет?
— Почему ты так подумала?
Устя плечами пожала.
— Не знаю. Подумалось просто… да и пусть его. Обними меня, Боренька, ты мне так нужен! Хочу тепло твое чувствовать, поцеловать тебя хочу… как же мне страшно сегодня было! Какая ж паутина черная вокруг плелась!
Борис подумал, что паутина еще не оборвана до конца, но вслух говорить не стал ничего. Устя и сама все понимает, да и не разговоры ей сейчас надобны.
И ему тоже.
Мужчины тоже бояться умеют, не за себя, а за свою родину, за любимых, за близких и родных — всех потерять мог Борис, вообще всех. И это было очень страшно.
— Иди ко мне, любимая.
И Устинья с радостью ответила поцелуем на поцелуй. Все подождет! Весь мир… Боренька, любимый…
* * *
Пентаграмма, звезда пятиконечная.
Небольшой обрубок деревянный — плохой алтарь, ну да ладно, Книгу выдержит, а более и не надобно.
Чаша, нож и жертва.
Все условия соблюдены, все есть, все на месте.
Сейчас жертва в себя придет, можно будет ритуал начинать, благо, он ни к фазе луны не привязан, ник чему другому. Только решимость надобна, и согласие Книги, конечно.
Но Книга-то не против, а все остальное…
Вот она, жертва, лежит, к колышкам крепко привязанная, в себя приходит. Пришлось связать ее покрепче, чтобы не дергалась. Опоить бы, сама пошла б, как миленькая, да нельзя. Оговорка такая, должна жертва в полном сознании быть, ощущать, что с ней делают. Тогда и ритуал пройдет хорошо, и привязка установится…
Оттого и ждали, покамест в себя придет Аксинья Заболоцкая, и привязали заранее. Под зельем сонным не подергаешься, а как пройдет оно, сразу и дело делать надобно.
Вот и ждет будущая ведьма чернокнижная, смотрит внимательно, видит, зашевелилась Аксинья Заболоцкая, вроде и не сильно ее опоили-то, так, чуток, боярыня Степанида говорила, что вот-вот.
Вроде как просыпается, глаза приоткрыла, что-то спросить хотела, ан нет! Рот ей ведьма завязать озаботилась, не нужны ей крики идиотские в ритуале, ни к чему. Там заклинание читать надобно, а ее отвлекать будут? Собьют еще, вспоминай потом, что сказать хотела, а то и вовсе перепутает — нет, не надобно!
Вот и глаза серые осмысленными стали, наклонилась над жертвой ведьма.
— Приходишь в себя? Ну и ладно, приходи, а я покамест объясню, что это значит. Понимаешь, мне власть нужна, я достойна ее! А меня всего лишили… ну так я все сама возьму! Вот видишь — Книга Черная? Так я сегодня ее к себе привяжу, частью ее стану! А для этого мне твоя кровь нужна. А ты — ты жертвой в ритуале станешь, тебя Книга сожрет, будешь век маяться, поняла?
Аксинья замычала жалобно, но ведьму это не остановило.
— Думаешь, чего я тебе все это рассказываю? А я не злорадствую, мне просто надобно так, для ритуала надобно, чтобы ты осознавала все. Так что… потерпи чуток, сейчас для тебя все закончится, а для меня начнется! Тетушка, готова я!
— Так начинай, дитятко, не тяни. Чай, сама понимаешь, не так у нас много времени, как хотелось бы!
Ведьма кивнула, книгу открыла. Замок привычно ладонь кольнул, ну так надобно, капля крови стекла, впиталась, ровно и не было ее.
Женщина речитатив завела, сначала тихо, потом по нарастающей, все громче и громче, Аксинья билась, пытаясь из своих пут вырваться, мычала умоляюще, но связали ее хорошо. И ни богатырей на полянку не принесло, ни рыцарей — никого. Разве что женщина, которая ведьме помогала, смотрела на нее с презрением. И было это больно.
А потом занесла ведьма нож — и боль пришла иная.
Ослепила, вспыхнула, заставила мир рассыпаться алыми искрами. А больше и не было ничего…
Ведьма сердце из груди жертвы вырезала, кроваво, неаккуратно, ну как получилось уж, еще теплое его на книгу положила, кровь в чашу собрала. Потом себе руку надрезала, своей крови добавила. Половину выпила, вторую — на Книгу вылила, и кровь сразу же исчезла, ровно и не было ее. К себе прислушалась.
— Что, деточка?
— Ничего покамест. Но в Книге так и предупреждалось, время надобно, чтобы связь установилась. И жертва хорошая…
— Эта хорошая была?
— Да, я почувствовала, — кивнула ведьма. — Теперь мне месяц стеречься надобно, покамест не установится связь. Потом можно будет пробовать колдовать самой, Книга поможет, научит.
— Эх, жаль, что так