— Остальную дохлятину тащить сюда? Али на слово поверите?
Несколько минут молчали рыцари. А потом магистр Колин откашлялся солидно.
— Поведай нам, воин росский, как зовут тебя. Да расскажи, что в столице случилось?
Божедар только усмехнулся про себя.
Воины, конечно, неплохие из орденцев. А только…
Вот оно, отличие россов от иноземцев.
Россы драться будут, даже если понимают, что все плохо, безнадежно, что не выиграют они. Драться будут не за себя, не за свою жизнь — за то, чтобы другим шанс дать. Хоть какой, а шанс.
А вот иноземцам не дано это.
Расчетливые они, в ущерб себе иногда, все стараются предугадать, продумать… понятно, когда поймут они, что не выиграют, что все одно полягут тут, на поле боя, что не будут их в плену убивать, а может, со временем и обменяют на кого…
Нет, не станут они драться.
И ведь не так, чтобы смерти они боялись, или боли, или войны… все это они тоже стерпеть могут. Но им хоть возможность выиграть надобна.
А Божедару что?
А ему лишь бы Росса стояла! А дети его жили и радовались… выживет ли он, или поляжет, не так важно, всяко в жизни случиться может. Любой богатырь ради защиты земли своей живет, на ней же и умирает, в нее же и ложится, силу свою земле-матушке отдает, да и сам от нее силу богатырскую получает. А эти… да кто их знает?
Нет у них богатырей. Нет попросту. Несчастные люди.
И Божедар внятно, четким голосом, на безукоризненном лембергском — тоже еще, проблема, выучить, принялся рассказывать о случившемся в Ладоге стольной. Пусть послушают, подумают… он сразу-то на ответе не настаивает. Сутки на размышление он всяко даст.
Вот когда решат иноземцы корабли поджечь, или еще как напакостить, тогда и вмешаться можно. А покамест… пусть подумают, авось, и сами сдадутся. А там уж государь решит, что с ними делать.
По уму казнить бы надобно, а только потом не воскресишь! А в рудниках рабочие требуются… может, со временем и обменять кого можно будет, кто в живых останется.
Нехорошо так-то?
А они сюда — за солью пришли, али пеньку закупать? Они сюда кровь несли, войну, раздор, и не их заслуга, что не удалось им все это проделать. Так что…
Пусть государь их хоть на соснах развешает, честь богатырская от того не пострадает. Только сосны обидятся.
* * *
Борис с утра проснулся веселый, довольный, потянулся, жену невольно потревожил, Устя глаза распахнула, к нему потянулась.
— Боренька, как ты?
Борис к себе прислушался.
— Словно десять лет долой! Даже и самому не верится…
Устя промолчала. По щеке мужа погладила, а сама и подумала, что Любава померла вчера. А она ведь тоже… аркан на Боре не просто так появился, эта гадина тоже постаралась. Кончилась она, и колдовство ее спало окончательно. И следов не осталось, она-то видит.
Книгу бы еще сжечь, а место, где гореть она будет, солью посыпать.
Боря ладошку ее перехватил, поцеловал со смыслом, Устя к нему потянулась — и очень даже сладкое утро получилось. Вечор не до того было, а сегодня очень уж хотелось жизнь почувствовать, осознать, что обошлось, что других Смерть скосила, а они живы, ЖИВЫ!!!
Только спустя час с лишним с кровати поднялись, руки расцепили, у Бориса по губам такая шальная улыбка играла, что невольно покраснела Устинья.
— Боря… не смотри так!
Подхватил ее государь, на руках закружил по комнате.
— Чудо мое невозможное! Радость моя!
— Любимый…
— Устенька, мне в Разбойный приказ надобно, туда вчера боярин Пущин Истермана доставил, Раенский его точно не уморит, все вытрясет…
— Поедем, Боренька.
— Нехорошо там для женщины…
— Я от тебя все одно ни на шаг, Боренька. Когда не запрешь, не привяжешь — за тобой хоть куда пойду!
И столько света было в серых глазах, что не стал Борис спорить.
— Оденься потеплее, холодно там. И когда себя плохо почувствуешь — скажешь, поняла?
— Да, Боренька.
Покамест слуги воду принесли, покамест одевались, завтракали, тут и Агафья подоспела. Руки в бока уперла, головой покачала.
— Живы? Ну и Слава Богу! И Илюшка жив, Устя, ранен чуток, да не сильно. Обошлось у нас все, тати головы сложили, остатки их на реке сейчас, на галерах. Ладога-матушка не выпустит их никуда, не уйти им. Когда ты, государь, дозволишь, просил Божедар те галеры себе оставить, как-никак он их почти с бою взял…
— А что с боя взято, то свято, — Борис и сердиться не подумал, ни к чему. — что ему еще подарить? Мне для него ничего не жалко, жизнь он мне спас вечор.
Агафья только плечами пожала.
— Есть у него все, государь. Ежели пожелаешь, дай ему чин боярский, да землей надели, где он попросит. На севере они с дружиной промышляют, в тайге глухой, вроде как и не наша там земля, ничья, а будет — росская?
— Поговорю я с ним. Но согласен заранее. Что еще скажешь, волхва?
— А чего тут говорить? Ты, государь, рощи наши не сжигай, волхвов не преследуй, то и ладно будет, нам большего-то и не надобно. И про Орден не думай покамест, мало им не будет, Велигнев потому и прозван так, что сила у него ярая, яростная. Такую только в бой и бросать.
— Справится ли он?
— Поверь, государь, Велигнев и не с таким справится. Шума на всю иноземщину будет, я его уж сколько лет знаю, ни разу не оплошал он. Силища у него немеряная, оттого и не любит он ее супротив людей обращать, да тут иное дело. Они к нам тоже не с пряниками пришли, а каков привет, таков и ответ.
Борис кивнул.
— Хорошо… бабушка. Ты покамест Устю погляди, переживала она вчера сильно.
— Оттого и цветет, что та роза, и синячок на шее не прикрыт, — Устя покраснела, Агафья только фыркнула. — Все у нее хорошо, государь. А только есть еще один вопрос, считай, семейный.
Устя его первой угадала.
— Аксинья?
— Именно.
— Бабушка….
— Уж больше сотни лет, как бабушка. Уже и прабабкой стала давно, — заворчала Агафья. — Устя, ты мне ее отдай, поняла?
— П-поняла. А почему ты так хочешь, бабушка?
— А ты с ней что сделаешь?
— Ну… когда беременна она…
— Ты сама в то не веришь.
— Не