— Ну, приступим, — с этими словами она поволокла его куда-то в сторону шлюза, — вы не волнуйтесь, в шлюз мы не вылетим. Там просто хорошие поручни и можно удобно расположиться.
После непродолжительного беспорядочного полета по кабине Завирдяев почувствовал, как его щека почти с ударом уперлась… ей в колено. Сверху она прижала его голову растопыренной ладонью. В какой позе сама она зависла, Завирдяеву, разумеется было неведомо, но насколько он понял, это можно было описать так, будто она села на стул и положила его башку себе на ногу. Когда автослесарь ковыряет какую-нибудь железку в такой позе, то это нормально, но операцию на голове…
Еще она соблаговолила подготовиться, обвязав пояс какой-то простыней, вроде как фартуком.
— Если я выживу, я тебе вдарю! — подумал Завирдяев.
Он бы это и вслух произнес, да только язык уже окончательно онемел.
Ее пальцы вновь принялись ворошить его волосы. Потом послышался противный звук, напоминавший звук зубной машины. Завирдяев подумал, как бы сейчас хорошо было хотя бы уснуть, но сонного эффекта у анестезии не было.
— Надо было музыку включить, — послышался голос Ландскрихт.
— Я тебе точно вдарю! — подумал Завирдяев. — И не посмотрю, что ты с другой планеты. С черной дыры, как ты говоришь. Стреляй после этого своими огнями, но в глаз ты у меня получишь.
Мимо лица медленно проплыл какой-то инструмент, похожий на отвертку без ручки. Потом была рука Ландскрихт, ловившая уплывавшую железку.
Непонятно было, сколько точно прошло времени, но после воцарившегося молчания голос Ландскрихт весело объявил, что теперь осталось закрыть все обратно. Через какое-то время рука, прижимавшая голову Завирдяева ослабила натиск и пару раз провела по его лицу. Потом она чуть подтащила его.
— Вот, все хорошо, — ласково проговорила она и принялась гладить его по… заднице. — Не думайте, что я что-то перепутала, — произнесла она, — Просто голову сейчас нельзя трогать. Нужно, чтобы несколько минут прошло и клей зафиксировал шов.
— Еще и смеет прикалываться, — в бессильной злобе подумал Завирдяев.
Тело по-прежнему не слушалось.
Наконец, он почувствовал, как медленно отплывает от того места, где проходила операция.
— Хотите взглянуть на эту штуку? — Поинтересовалась Ландскрихт, которая по-прежнему была вне поля зрения обездвиженного Завирдяева, — я вам это на память отдам. В пробирку сейчас положу и на Земле вам отдам.
Перед лицом появилась рука, державшая тонкий пинцет, в котором была зажата крохотная керамическая капсула, из которой торчали несколько десятков тончайших покрытых зеленой тонкопленочной изоляцией нитей-проводников.
— Такую вот дрянь вам вставили, — продолжила Ландскрихт. — А говорить вы начнете прямо сейчас.
Из одного из пальцев находившейся в поле зрения кисти полыхнуло свечение.
— Я вас ненавижу! — прошепелявил Завирдяев, — вы что творите? Знаете что, если вы будете продолжать в том же духе, я вас ударю. И не посмотрю на ваши огни.
— Ну вы что! — сокрушенно произнесла Ландскрихт? — А я думала…
— Я не вижу повода шутить, уже более уверенным голосом произнес Завирдяев. Во-первых ваше отношение к делу. Ни маски ни чего такого. Скальпель вы в зубах держали.
— Мне можно, я точно вам говорю, — ответила Ландскрихт, — я же не вполне человек, так что не волнуйтесь. И я же его не за лезвие которое с тканями соприкасается держала, а за ручку. А заболеете чем — ну это уже будет по какой-нибудь другой причине, точно не из-за меня. Так мы и это исправим. Все, вы успокоились? — она протянула к нему руку схватила за костюм и подтянулась к нему.
— Сами подумайте, радоваться вам или нет — бомба на борту выведена из строя. Чипа в голове у вас нет. Успокоились?
— Вы могли хотя бы меня как-то подготовить?! — почти прокричал Завирдяев. — Я бы лег на кровать там, внизу. Перед этим нам следовало бы все обговорить. На тот момент, когда вы меня начали резать, я очень хотел вас ударить.
— Сейчас тоже хотите?
— Я думаю, я пока могу сдержаться.
— Мне-то все равно, вы об меня руки можете сломать. Я просто не хочу, чтобы мы с вами ссорились.
— Так прямо и сломаю?
— Ладно, считайте что я это сказала так, выпендриваясь. Образно.
— То-то же.
— А теперь расскажу, что я собираюсь сделать. — невозмутимо перевела тему Ландскрихт. — Я, как говорила, собираюсь устроить магнитную бурю, которая на время заблокирует работу всех электронных сетей. Оптоволоконным сетям ничего не сделается, и это позволит властям реализовать все меры в рамках Положения Судного Дня, как это и предполагается соответствующими протоколами. Это позволит сохранить Ассемблер в целости и сохранности. Как и всю административную систему. Ее я тоже не хочу ломать. Просто функционировать все это какое-то время не будет.
— Насколько я понял, вы собираетесь перевести всех на Положение Судного Дня? Сами ругали тех кто задумал… Как это там… Эскалационный всплеск? При этом собираетесь устроить природный катаклизм. Еще хотите сохранить административную систему, но просто сделать, так чтобы она не функционировала? А это как?
— Да все нормально будет. Когда все сети вырубятся и UCE вместе с ними, то военные действия на фронтах прекратятся — они займут выжидательную позицию. Это будет обеспеченно уже подконтрольными мне в рамках подготовительного этапа системами. А органы власти просто чуть подконсервируются. Потом расконсервируются. Но они никуда не пропадут. Стратегических действий, способных раскачать эскалацию тем более никаких не будет.
— Подконсервируются… — с сомнением в голосе повторил Завирдяев. Зачем это все?
— Вас впереди ожидает тоталитаризм и террор. — Ландскрихт вдруг мотнула головой и замахала руками. Потом усмехнулась. — Извините, неудачно выразилась. Тоталитаризм и террор ожидают вас, если все эти планы ваших боссов будут реализованы. Ну когда тот горе-Титаник отправится в свое горемычное плавание.
Я хочу принести и принесу людям свободу и мир. Объясню, зачем мне это. Поведение человека можно рассматривать как определенный спектр из бинарных оппозиций. Желание возглавлять — желание подчиняться, разрушение-созидательность, все такое. Самая выразительная пара — это индивидуализм-коллективизм. В чистом виде ничего из этого наполнить личность не может. Обе составляющие в любом человеке и обществе присутствуют, но тянут его с разными силами. У кого-то одно преобладает, у кого-то другое. Вы поняли про что я? А то скажете, что несу какую-то непонятную хрень.
— Да понял, ответил Завирдяев, только непонятно, зачем вы мне это рассказываете.
— Я предпочитаю индивидуализм, причем очень сильно. Хотя коллективистская сторона меня чуть-чуть да и притягивает — я ведь все же среди людей живу. Верно? Я отдаю должное ценности свободы личности как бы высокопарно и наивно одновременно это не звучало. Да, это звучит наивно,