«Когда речь была понята футуристами как речетворчество и в слове ощутили они энергию жизни, тогда, опьяненные вновь обретенным даром, они заголосили, забормотали, запели»[14]. Флоренский говорит о «непрестанном зачатии словесном», совпадая с идеями Велимира Хлебникова о языке как природном начале, выражающем «световую природу человека».
Бирюков отмечает, что «гиперболизируя роль слова, Хлебников и его сподвижники стремились к постижению собственного устройства, по аналогии с заумностью можно сказать – заанатомического устройства»[15]. Футуристы открыли способность языка к динамическому самотворению и занялись «перепрочтением слова» (Бирюков) и «переписьмом» (Крученых). В авангардной эстетике именно материя воспринималась как источник творчества, причем в качестве материала для творчества признавались и эмпирическая реальность, и авторская телесность, и слово, и язык как таковой. Творческий процесс в авангарде инициируется спонтанными проявлениями психосоматических импульсов художника, стремлением сохранить идентичность переживания. Проще говоря, поэтическое слово становилось продолжением тела поэта. Механизмом же современного авангарда по большей части становится, к сожалению, не изменение, а – инерция…
Да, исторический авангард давал широкий простор для разного рода профанаций, слишком уж соблазнительной была идея Дюшана и компании о том, что всё, на что бросит взгляд художник, – автоматически становится произведением искусства. Но и за знаменитым писсуаром, и за «Чёрным квадратом», и за напечатанными чуть ли не на туалетной бумаге книжками футуристов с призывами вроде «Прочитал – сожги» – стоял зримый и ощутимый художественный жест, это отнюдь не было эпатажем в безвоздушном пространстве, но представляло из себя целостную философско-эстетическую систему.
Сегодня авангард остается привлекательной площадкой для самого разнообразного эпигонства, которое, по факту, чаще всего на самом себе же и замыкается. Это касается, в частности, молодых авторов, многие из которых воображают, что читать предшественников им ни к чему, что они всё знают и умеют, и готовы сказать новое (а на деле уже многажды сказанное) слово. Они бы и рады посбрасывать с парохода современности «генералов-классиков», но зачастую даже не знают – кого и как. Эту тему затронул в недавнем интервью новому сетевому журналу «Литосфера» прозаик Даниэль Орлов[16]:
«Те, кому до тридцати, пишут так, словно до них никого не было и никто уже так не писал. В то время, как авторский эпатаж, ритмические конструкции, моральные ловушки, всё это уже было даже в истории отечественной литературы и не оставило следа. Это самоуверенность незнания. Но это не так страшно, пусть. Только не объявляйте это новой литературой или авангардом. Нет этого авангарда, это пост-авангард, пост-пост-пост. Хуже, когда эпигонство поощряется издателями и литературными обозревателями».
А вот поэт Павел Лукьянов (и сам не чуждый авангардным стратегиям) и вовсе разразился яростной, бескомпромиссной и полной концентрированного презрения как к советской традиции, так и к современной поэзии статьей-манифестом «Пощечина частному вкусу»[17]. Статья эта полна сомнительных и спорных выкладок, но написана живым и мощным языком заинтересованного в материале человека. В частности, Лукьянов довольно точно (за вычетом не совсем оправданных камней в огород больших поэтов Сосноры и Слуцкого) уловил отличие вызова авангардистов начала прошлого века от квелой и мертворожденной провокативности нынешних стихотворцев:
«Если футуристы и Ко были приколистами, задирами, они преувеличили, раздули игровую составляющую слова, подмешали в неё политику, рекламу, газету, речь улиц – это было живой игрой, заживо нащупанной стихией. Это был театр, языковое шоу, имеющее в качестве объекта сопротивления массив устоявшейся великой прозы и поэзии. Современный культурный ландшафт, происходя из жидконогой литературной традиции 70-летнего анабиоза, не может родить из себя ничего соразмерного, поскольку советской традиции слишком легко и сопротивляться, и подражать. Футуристам и Ко нужно было проявлять себе на фоне великих поэтов, здесь крик и хулигань были понятны и даже симпатичны (не словом, так криком пробью себе путь!). Современному же поэту не с кем бороться: ещё живые или недавно ушедшие новые классики – сидели и сидят за тем же общим столом, чокаются, панибратствуют, галдят, мельчат. С кем бороться? Кому подражать? И борьба, и подражание с такими мэтрами будут смешны. ‹…› Предлагаю называть сегодняшний день веком кальки. Без претензий, на троечку, перетерпеть и сгинуть, освободив площадку для тех, кого двадцатый век не потрогал своей вялой губой».
В этой ситуации терминологических «сумерек» (в лучшем случае) или потенциального отсутствия самого предмета разговора (в худшем) весьма своевременным выглядит появление нового журнала «Традиция и авангард» (где вы и читаете сейчас эту статью), призванного, судя по названию, если не прочертить, то хотя бы наметить, нащупать ту мерцающую и трудноуловимую «демаркационную линию» между традиционными, неоклассическими и авангардными практиками письма.
Посмотрим, как проявляют себя условные поэты-авангардисты в двух вышедших на данный момент номерах журнала. Обращение именно к поэзии продиктовано убеждением, что в этом жанре авангардные тенденции вычленяются наиболее отчётливо. Авангардной же прозой, как мне видится, сегодня может называться проза, акцентуировано тяготеющая к поэзии – сложная, ритмизированная, полная инверсий и нарушений прямого порядка слов – в общем и целом наследующая Андрею Белому с его романом «Петербург». Наглядный пример – лауреат Букеровской премии 2017 года роман Александры Николаенко «Убить Бобрыкина», в котором мне наравне с Белым видится и «Мелкий бес» Сологуба.
А что, собственно, с поэзией? Первый же номер журнала «Традиция и авангард» открыл мне дотоле неведомую поэтическую ипостась известного прозаика Германа Садулаева.
Поэт Садулаев движется в русле поэзии наива и примитива: «В ручейке бежит вода, / Жизнь и смерть не навсегда. / Вырастем, состаримся, / А потом расстанемся». Обращается он и к техникам автоматического письма, потока сознания, к фонетической игре: «в городе пиллау белые лебеди бабы дебелые дети бедные собаки добрые паромы таскают людей и грузы жили когда-то пруссы сгинули аки обры дюны песчаные золотые закаты литые лютики на утлой посудинке приплыли представители культуры шнуровой керамики никто не знает кем были домики жили немцы поляки остались собаки дачная коса за морем зелёным под небом синим ветер склоняет клёны клён клёна клёну клёном мы тоже сгинем». Работает и с остранением, и с модификациями балладного нарратива. Как опыты и лабораторные эксперименты – это интересно. Но насколько это претендует на полномерное поэтическое высказывание? – вопрос не столь однозначный. Да и ощущается по подборке, что поэзия для Садулаева – хобби, что основное его занятие – всё-таки проза. А поэзия побочности не терпит.
То же можно отнести и к Кириллу Азерному,