— Товарищ Корморан, вы не видели тут девочку?
— Видел,- кивнул тот, не отрывая взгляд от озера.
— Куда она делась?
— Убежала. Что-то случилось? Она спросила у меня, где живет пан поручик.
— Да нет… Просто…
— Судя по тайному посланию, зажатому в детской ладошке, девица послужила посланником Амура? — витиевато выразился старик.
— В каком-то смысле… Одна… знакомая… хочет поговорить на берегу озера.
— Ох уж эти разговоры на берегу озера вечерней порою…
Могу поклясться, в голосе старика явственно звучала ирония. Видимо, он сомневался в том, что я с вышеупомянутой знакомой буду именно разговаривать.
* * *
Тропинка вилась между заборами, я одной из точек я даже смог рассмотреть террасу собственного дома, на которой отдыхал Корморан. Я помахал ему рукой, но старик уже закончил вечерний сеанс созерцания и, упруго поднявшись с кресла, пошел к себе в квартиру.
Заборы закончились, и тропинка заскользила наискось через откос. Чувствую себя, как на горном серпантине. Я так и представил, как скользит сапог, и я кубарем качусь вниз, пачкая зеленью мундир, а следом катится колесом фуражка.
Вот и пляжик. Полукружье песка, метров пяти в диаметре, вокруг — непролазные кусты, в середине — бревно, отполированное попами ночных купальщиц.
И никого.
В этот момент мой мозг, наконец, заработал.
Кто тебе сказал, что записку написала именно Любка?
Безлюдное место, рядом с озером, в котором можно утопить труп… стоп-стоп-стоп, товарищ поручик, что-то ты крутовато берешь, здесь — не Россия девяностых.
Зато здесь есть человек, который уже убил одного. И который знает, что ты под него копаешь.
Я расстегнул кобуру.
Кусты еле слышно зашелестели.
Пистолет уже вылетал в мою ладонь, я уже разворачивался, но не успевал, не успевал, не успева…
Ратовки — он! Именно он! — уже направил в мою сторону ствол пистолета.
Выстрел!
Темнота.
* * *
Я открыл глаза.
Свет.
Тишина.
Я жив?
Не то, чтобы меня это расстроило…
Тут мне в голову пришла мысль, от которой я подскочил на кровати и тут же упал обратно на подушку, морщась от боли, прострелившей от виска до виска. Мысль, к сожалению, никуда не исчезла.
Где я? Кто я? В когда я?
Может, Пепла и все мои похождения в ней оказались всего лишь бредом? А на самом деле я угодил под машину или мне на голову упал кирпич и я лежал в коме в российской больнице в 2020 году? Или того хуже — меня перебросило в прошлое еще на 50 лет назад и я теперь в… 1920 году?
В этом месте мозг решил, что достаточно надо мной поиздевался и подсказал простейший способ получить ответ на все вопросы.
Я поднял руку.
Косой шрам по-прежнему пересекал тыльную сторону кисти.
Я — все еще поручик Челковки и я — в Пепле.
И это здорово.
Нет, не подумайте ничего плохого, я люблю Россию и не отказался бы в нее вернуться, но…
Я успел привязаться к Пепле.
Небольшой, уютной, домашней, как кнышики пани Дибичевой. Да, здесь были воры, хулиганы, насильники и убийцы, но я с ними столкнулся, по большей части, из-за своей профессии. «Побудьте день вы в милицейской шкуре, вы жизнь посмотрите наоборот…». Прав был Владимир Семенович, черт возьми, прав. А если отвернуться от человеческой грязи — здесь хотелось жить. Пепла немного походила на детские ощущения от поездки к бабушке — ощущение чистого, беспримесного счастья, в которое так хочется вернуться, будучи взрослым, но ни у кого не получилось. Причем даже нельзя сказать, что именно вызывает это ощущение. Как-то одновременно — всё. Новенькие «икарусы», скользящие по прямым, как стрела, шоссе, волны на глади озера, священник на велосипеде, старый домик тетушки Марты, памятник Ленину, девчонки в мини-юбках, ратуша с часами, фанаты «Бажиты», сам Бажита с его подельником Зерутой, белые кирпичи аккуратных сараев и красные кирпичи Глотней, табельный пистолет и югославские машины, государственный винзавод и частный конфетный ларек, заяц Костан и вареники с хрустящими шкварками, борщ по-лемистански и яблочная водка, кнышики и самодельные яхты…
И люди.
Доктор Бражинки и тетушка Марта, товарищ майор и семья Ласкорадов, Стрелок с компанией и товарищ Корморан, мои однокурсницы и мои сослуживцы, пани Дибичева и молодой Михалки…
Ленка и Любка.
Да, вот именно такие же у меня отношения к России и Пепле. В душе я все равно русский опер, но Пепла успела занять немаленькое место в той же душе. И определить, кто мне более дорог — я не смогу. Хорошо еще, что никто не требует от меня сделать выбор вот прям здесь и прям щас.
С девчонками будет сложнее…
— Так-так-так, товарищ поручик.
Я заулыбался, увидев знакомое лицо доктора Бражинки.
Я среди своих.
* * *
Что произошло в тот вечер, когда меня, самоуверенного лопуха, чуть не пристрелили — мне рассказали чуть погодя. Мой начальник по горячим следам, имея на руках живого и почти здорового подозреваемого, быстро докрутил до конца дело с поджогом склада.
Я в своих размышлениях попал не то, что в «яблочко» — прямо в яблочное зернышко.
На винзаводе действительно гнали левак. Ну, как левак — то же самое вино в тех же бутылках, из того же сырья, на тех же станках. Только по количеству его было немного побольше, чем по документам. В доле был директор завода, главный бухгалтер, еще пара человек, ну и экспедитор, мать его, Ратовки. Который, как оказалось, и экспедитором-то никаким не был — по документам числился водителем грузовика в какой-то маленькой частной конторке, занимающейся развозом непоймичего. Остальные работники завода о фактических объема производства и не подозревали — ну кто будет пересчитывать и сверять?
Ревизия действительно спутала карты гражданам бизнесменам, пришлось лихорадочно вывозить излишки, на что обратил внимание не в меру зоркий Чапырки.
Сторож оказался честным советским человеком, без всякого сарказма — он и вправду собирался рассказать в милиции о творящемся на заводе. Вот только ума, а вернее — опыта ориентирования во всякой мерзости, который россияне приобрели в девяностые, а жителю тихой Пеплы приобрести было неоткуда — у Чапырки не нашлось. Он решил, что директор не в курсе и все ему рассказал.
Чем и подписал себе смертный приговор.
Который привел в исполнение Ратовки.
Помните, я говорил о том, что в Пепле были партизаны, но были и те, кто ушел в