— Когда же, ваше сиятельство вернулись? — воскликнула она. — Мы ничего не слышали о вашем приезде.
— Потому что я до сих пор остаюсь наполовину инкогнито, — рассмеялся граф. — Но вы представьте, прекрасная синьора, что я со вчерашнего дня не могу достигнуть счастья лицезреть короля! Три раза был в замке и два раза не был принят! Я! — прибавил Сулковский, указывая на себя пальцем. — Я начинаю думать, что мое долговременное отсутствие сделало мне непонятными придворные обычаи, и вот я пришел к вам, с просьбою о разъяснении.
— Граф, вы шутите надо мной, — отвечала серьезно Фаустина, смотря на него с видимым сожалением. — Я со двором знакома только со сцены. На сцене я королева, или богиня, а сойду с подмосток, я делаюсь незаметным существом, которое не знает ни о чем, что делается на свете.
— Однако, — тише начал Сулковский, — скажите вы мне, не слышали ли вы чего-нибудь? Или вся эта гроза скопилась надо мной по старанию вашего приятеля Гуарини?..
— Ничего, ничего не знаю, — кивая отрицательно головой, прервала Фаустина. — С меня довольно одних хлопот о театре. Очень может быть, что против вас составляется заговор, но вы разве можете бояться?
— Конечно, не боюсь, но хотел бы, хоть из любопытства, знать, что там такое?
— Конечно, зависть и соперничество, — произнесла Бордо-ни. — Мы актеры с этим очень знакомы; вещь самая обыкновенная.
— А какое на это может быть лекарство? Фаустина пожала плечами.
— Кто может, должен удалиться, убежать, а кто имеет охоту бороться, должен долго держаться в бою, потому что успокоения нигде и никогда не найдешь.
Сулковский не смел ей напомнить тех предостережений, которые она ему давала несколько месяцев тому назад, но теперь ее слова и обхождение были другие. Фаустина боялась. Видя, что здесь он ничего не узнает, граф, расспросив о музыке, опере, о Гассе, прошелся несколько раз по гостиной и распрощался с Фаустиной. Он поехал прямо домой.
Несмотря на надежду, которая его до сих пор не оставляла, он быль пасмурен и едва сдерживался от раздражения, которое он чувствовал. Возле подъезда своего дома он увидел придворный экипаж. Баронесса Левендаль, дочь гофмейстера, приехала к его жене. Сулковский вошел в залу. На диване сидели две дамы, занятые оживленным разговором. Баронесса Левендаль была живая дамочка, уже не очень молодая, но отлично всегда осведомленная о всех текущих новостях. Когда вошел граф, она вскочила с дивана и подбежала к нему. На ее лице выражалось необычайное смущение.
— Граф, вы мне можете лучше всех все объяснить! — воскликнула она, здороваясь. — При дворе произошли, или готовятся перемены, мы не можем отгадать, в чем дело.
— Но откуда вы вывели подобные заключения? — спросил Сулковский.
— Я это знаю точно, — начала быстро баронесса. — За час перед этим, король послал за старым генералом Бодиссеном, который лежит больной в подагре. Генерал, который едва в состоянии с палкой пройтись по комнате, просил извинения у короля, что не может приехать, но несмотря на это, за ним послали в другой раз, и я собственными глазами видела, что он встал и поехал в замок.
— Не знаю, что там такое произошло, — спокойно отвечал Сулковский, — я был два раза в замке, но так неудачно, что не мог видеться с королем.
Он засмеялся, а баронесса продолжала щебетать.
— Вот уже несколько дней повторяют, что Бодиссен, который несколько раз просил об отставке, наконец, теперь ее получил; в этом нет ничего худого, потому что ему давно пора на покой. Но что гораздо хуже, говорят другие, что мой отец тоже будет удален.
— Не думаю, — сказал Сулковский, — но так как я не был несколько месяцев в Дрездене, то и не знаю никаких новостей.
Баронесса Левендаль посмотрела на него.
— Но ведь легко догадаться, что места нужны для новых любимцев.
— Тише! Тише! — перебила графиня. — Право, я боюсь даже слово произнести…
Граф пожал плечами.
— Напрасные опасения, — сказал он, — скоро все дела примут другой оборот.
При этих словах вошел камердинер и доложил:
— Его сиятельство гофмейстер Левендаль и генерал Бодиссен. Все переглянулись, баронесса побледнела и опустилась на диван.
— Проси! — воскликнул Сулковский, приближаясь к дверям.
В ту же минуту вошли гости, и Левендаль, увидев дочь, посмотрел с удивлением и с упреком, зачем она сюда приехала. Приветствие было натянуто. Граф, не зная, чем объяснить их приезд, принял гостей сдержанно и холодно; он пригласил их сесть, но генерал Бодиссен приблизился к нему и сказал:
— Граф, позвольте говорить без свидетелей; мы приехали с поручением от короля.
Лицо графа ничуть не изменилось, он пригласил гостей пройти в кабинет. Дамы не могли слышать тихого разговора; сидели испуганные и заинтересованные. Графиня была бледна и дрожала, имея предчувствие чего-то недоброго. Баронесса хотела ехать, но графиня умоляла ее остаться.
Между тем, в кабинете происходило следующее.
Бодиссен, старый послушный солдат, с видимым неудовольствием достал из кармана бумагу… Приказ из королевской канцелярии, собственноручно подписанный королем. Молча он подал его Сулковскому, который, пройдя из залы в кабинет, как будто переступил порог другого света, стоял бледный и, видимо, сраженный ударом. Дрожащими руками он взял бумагу, читал ее, но ничего не понимал. Он совсем растерялся.
Левендалю, хотя и жаль было графа, но ему поскорей хотелось удалиться отсюда и, видя, что граф ничего не говорит, и как будто ничего не может понять, стал за ним и начал громко читать. Бумага состояла из нескольких коротких выражений.
"Его Величество король убедился в том, что граф Сулковский уже несколько раз и даже в последнее свидание осмелился забыться в присутствии короля, поэтому Его Величество нашел справедливым — сложить с него все обязанности, которые были на него возложены и отставить его от должности. Однако, принимая во внимание его долголетнюю службу, соизволил ему назначить пенсию, как генералу".
Вероятно, Сулковский ожидал чего-то худшего, судя по той судьбе, которая встретила других; вскоре он совершенно пришел в себя.
— Воля его величества короля, — сказал он, — для меня священна. Хотя я чувствую себя несправедливо обиженным, по всей вероятности по милости моих врагов, но я перенесу с покорностью, что меня постигло. Если я даже позволял себе лишнее в присутствии короля, то, конечно, вследствие моей привязанности к королю, но