Был послеобеденный час; надев богатый и удобный шелковый халат, королевич с трубкой в руке сидел в кресле и переваривал пищу с тем наслаждением, которое дает здоровый желудок и великолепная кухня.
Напротив него стоял Сулковский. Временами король посматривал на друга, улыбался и, не говоря ни слова, опять затягивался пахучим дымом.
Друг и слуга радостно смотрел на своего довольного господина и в молчании разделял его счастье.
Лицо молодого королевича сияло; по привычке, будучи счастливым, он говорил очень мало, а только размышлял, но о чем, никто никогда не знал. Иногда он поднимал опущенную голову и пристально всматривался на Сулковского, который отвечал ему взглядом; тогда он произносил:
— Сулковский!
— Слушаю!
Фридрих наклонял голову, и этим кончался разговор. Проходило четверть часа, королевич переменял вопрос и ласково звал его по имени, говоря по-итальянски. Граф отвечал, и опять наступало молчание.
Королевич говорил очень редко и то только тогда, когда было необходимо; он не любил ничего неожиданного. Жизнь его должна была плыть тихо, спокойно, без волнений и остановок.
Он особенно любил послеобеденные часы, в которые не принимал никого, исключая только близких и любимых им лиц. Утром он должен был принимать, слушать, кланяться, подписывать, иногда удивляться, время от времени немного посердиться. После таких усилий послеполуденный отдых был ему донельзя приятен.
Если в театре не было представлений, он шел вечером к Жозефине, слушал музыку мечтая, и день оканчивался ужином.
Никогда придворные не имели господина, который бы менее его нуждался в удовольствиях. Для него было вполне достаточным, чтобы один день походил на следующий, как две капли воды.
Как раз начинался послеобеденный кейф, и королевич курил вторую трубку, когда Сулковский, заметив что-то через окно, медленно направился к дверям. Глаза королевича последовали за ним.
— Сулковский, — тихо произнес он.
— Сейчас вернусь, — ответил граф, взявшись за ручку двери, и вышел в переднюю; здесь находились два пажа и несколько придворных.
— Без меня никого не впускать, — произнес Сулковский, при этом все поклонились.
Сулковский вышел, сбежал с лестницы и, не веря своим глазам, остановился в дверях.
— Брюль, ты здесь?
Действительно, перед ним стоял фаворит Августа II в шубе и меховой шапке, покрытый снегом, усталый и окоченевший от холода. Он был бледен и смущен. Во дворе стоял экипаж, и от взмыленных, заморенных лошадей валил пар. Усталые почтальоны, соскочив с них, стояли, еле держась на ногах.
На вопрос Брюль не отвечал ни слова, а лишь глазами только показал, что хочет войти и отдохнуть. Этот внезапный приезд имел в себе столько таинственного и странного, что Сулковский, сильно обеспокоенный, быстро направился в нижнюю залу. Дворцовая прислуга, увидав Брюля, бросилась было к нему, но движением руки он приказал ей удалиться.
Брюль поспешно начал раздеваться. Граф стоял в ожидании.
— Брюль, ради бога… что случилось?..
Но тот как будто не слыхал вопроса и, быстро войдя в кабинет, бросился в первое попавшееся кресло. Закрыв руками лицо, выражавшее тоску и ужас, он несколько минут сидел, не произнося ни слова. Перед ним стоял фаворит королевича с очевидным беспокойством во взгляде. Но гордость не позволяла ему приставать с вопросами… он ждал, упершись рукой в бок.
Наконец Брюль встал, с каким-то отчаянием оглянулся вокруг и, ломая руки, воскликнул:
— Король и всемилостивейший государь мой скончался!
На лице Сулковского с быстротой молнии выразилось впечатление, которое трудно описать. Тут были и ужас, и радость в одно время. Он сделал движение, как бы желая бежать, но удержался.
— Разве еще не прибыл ни один курьер из Варшавы?
— Не было ни одного.
— Следовательно, вы ничего не знаете?.. Королевич…
— Даже не догадывается, — сказал Сулковский и во второй раз пошел к двери, но, подумав немного, вернулся.
— Следует тотчас уведомить об этом королевича, — произнес он. — Но как это случилось?.. Король был здоров…
Брюль тяжело вздохнул.
— Шестнадцатого мы прибыли в Варшаву, — тихо сказал он. — Дорога была ужасная, местами лежал снег, местами же грязь и лужи. Король был усталый, утомленный, но, увидав Варшаву, он оживился, и лицо его просияло. С половины дороги мы послали туда курьеров, и потому там успели приготовиться. Приняли нас великолепно, несмотря на ужасную погоду, пушки гремели, навстречу вышел полк мушкетеров. Карета остановилась перед крыльцом Саксонского дворца. Выходя из экипажа, король ударился ногой о ступень лестницы, тем самым местом, которое всегда его беспокоило и где Вейсс отнял палец. Мы увидали, как он побледнел и оперся на палку. К нему бросились двое пажей, и так мы проводили его в комнаты, где его ждало духовенство, сенаторы и дамы. Король тотчас же сел и потребовал от церемониймейстера, чтобы сократили прием, так как он чувствует себя очень утомленным. Лишь только мы вошли с ним в спальню, он велел тотчас же призвать Вейсса и врача, жалуясь на боль и ощущая в ноге как бы огонь и влагу. Когда разрезали сапог, оказалось, что он был наполнен кровью. Вейсс побледнел, нога уже распухла и посинела. Несмотря на это…
— Говори скорее, — сказал Сулковский. — Кто-нибудь может уведомить королевича о твоем прибытии.
Брюль приблизился к нему.
— Граф, — сказал он, — мне кажется, что прежде, чем предпринять что-нибудь, нам нужно поговорить. Королевич горячо любил отца, а это внезапное известие… Не следует ли приготовить его?..
— Приготовить? Но как?..
— Я того мнения, — тихо прошептал Брюль, — что нам ничего не следует предпринимать, не посоветовавшись с королевой и Гуарини.
Сулковский взглянул на него с плохо скрытым неудовольствием.
— Но мне кажется, что королевич в данном случае не нуждается ни в помощи королевы, ни в духовных утешениях исповедника.
— По моему мнению… — начал Брюль, смутившись немного и посмотрев на двери.
В это самое время они отворились и вошел падре Гуарини. Трудно было догадаться, откуда он узнал о прибытии Брюля. Он подошел к нему с лицом печальным, несмотря на его обыкновенное выражение, которое ему трудно было изменить.