— А я не убивать иду! — нахмурилась Анселма.
— Я скажу им, — поднялся Нарвин.
— Поцелую за это! — хихикнула удивительно довольная сестра. — В щёчку. Когда-нибудь потом.
Мужчина криво ухмыльнулся, но покинул шатёр.
— Что это за цирк? — зло прищурился Дэйчер. — Ты не в Империи!..
— Зато Империя здесь, — оскалилась Анселма и грохнула на стол шкатулку, а следом и мешок. — Господин Вечности прислал дары. Было неудобно доставать их из почтовой шкатулки, но размер, благо, позволял.
Я уставился на алхимию. Знакомые зелья. Зилгард говорил «гневное»? О, да… Эликсиры берсерка…
Глава 3
«Изведать побои, значит возненавидеть храбрецов».
Гильем Кауец, «Век позора».
* * *
Малая Гаодия, взгляд со стороны
Едва проснувшись, Кальпур подумал, что день, похоже, не задался. Кошмары, казалось, преследовали его всю ночь — напоенные неистовым буйством сны, столь беспокойные, что пинками сбрасываешь с себя одеяла. Сны, пытаясь вспомнить которые, вспоминаешь лишь неопределённый и необъяснимый ужас. Он даже достал старые засаленные карты, собираясь погадать на эти видения, столь навязчивой и давящей была тень, которой они омрачили его пробуждение. Но судьба, разумеется, решила по-своему и сама раздала карты: стоило второму сайнадскому послу начать раскладывать колоду, как прибыл мрачный Эралп, помощник Челефи, с приглашением от визиря как можно быстрее явиться к нему и его наложнице.
Дальнейшая (и весьма постыдная) поспешность Кальпура явилась лишь следствием того, насколько отвратительным было настроение Имасьяла Чандара Челефи в течение долгих дней, прошедших с тех пор, как Йишил едва не погибла. Время работало против кашмирского визиря, и он об этом знал. Бесконечный поток кораблей, входящих в гавань имперской столицы и выходящих из неё, не заметил бы только слепой. Провоцируя и подстрекая его, имперцы даже начали пировать прямо на стенах! Окружающие столицу земли тем временем всё более наполнялись враждебными тенями — едва минул день с тех пор, как очередной отряд фуражиров был подчистую вырезан, попав в засаду. Там, где в начале осады кашмирцы могли в одиночку проскакать десятки километров вокруг Таскола, не прихватив даже доспехов, теперь они вынуждены были перемещаться лишь во множестве и по острой необходимости. И что более всего уязвляло надежду Кашмира — едва не доводя до безумия, благодаря Святой матери Фире, — так это тот факт, что клятые имперцы отказывались признавать поражение, что нечестивые демонопоклонники неизменно проявляли такой героизм, что кашмирским воинам оставалось лишь дивиться и страшиться. Мятежники рассуждали об этом у своих костров, твердя о безумной решимости врагов, о невозможности покорить людей, которые приветствовали унижения и смерть.
— Что это за земля, — сокрушался старый бахианский вождь, которого Кальпур как-то подслушал, — где женщины готовы служить щитами для мужчин? Где десять жизней, обмененных на одну, считаются выгодной сделкой!
Мера морали и духа, как прекрасно сумел описать Аль-Касари, заключена в сочетании и гармонии человеческих устремлений. Чем больше эти стремления умножаются и расходятся между собой, тем в меньшей степени войско способно оставаться войском. Бунтовщики явились сюда, удерживая в своих душах одно-единственное стремление — срубить голову имперскому дракону — императору Дэсарандесу. Но дни шли за днями, их численность всё уменьшалась, и постепенно их устремления стали множиться. Тень размышлений о возможностях, о вариантах легла на их лица, так же как и на лицо Кальпура. Предчувствие надвигающегося гибельного рока укоренялось в их сердцах — ровно так же, как и в сердце самого великого визиря. И как у озлобленных мужей возникает зачастую побуждение терзать своих жён и детей, так и Челефи начал демонстрировать всем своё могущество через проявления капризного своенравия. Теперь вдоль всех основных дорог, проложенных внутри лагеря, висели трупы кашмирцев, казнённых по поводам, которые всего несколько недель назад были бы сочтены пустяковыми.
Отчаяние сверкало во всех глазах, но, тлея в зеницах владыки, оно становилось пылающим сигнальным костром.
Призывом к ужасающей богине плодородия и красоты.
«Будь ты проклят, Гердей! Будь проклят!»
Кашмирцы и бахианцы теперь называли шатёр визиря гаремом, и для Кальпура с его чутким носом, шатёр смердел вонью бесчисленных совокуплений, настолько спёртым — даже пропитанным — жарким дыханием, пóтом и семенем был воздух внутри него. Фира, само собой, находилась там: жизнь королевских наложниц ограничивали законы Кашмира и их обычаи. Она, как всегда, сидела одновременно и слишком близко, и чересчур далеко, как всегда, была и чересчур, и совершенно недостаточно одетой. Расположение её духа, обычно колеблющееся между каменной холодностью и нервозностью, сегодня было столь же исполнено ликования, насколько его самого терзала тревога. Впервые Фира откинула за плечи свои густые волосы, выставив напоказ непомерную чувственность.
Сайнадский эмиссар изо всех сил старался не утонуть в её огромных чёрных очах.
Кальпур оценил изобилие пищи — дичь, сыр, хлеб и перец, великий дар Триединства, — но опасался, что честь разделить с визирем завтрак рискует быстро превратиться в честь быть снова выбраненным и подвергнутым издевательствам. Челефи не так давно отказался от каких-либо попыток изображать из себя дипломата, вместо этого прибегнув к «более непосредственной тактике», как великодушно он называл свои несколько истеричные вспышки раздражения. Посол Сайнадского царства старательно изучал разломленную краюху хлеба на тарелке перед собой, пока Челефи, нависая над ним и тыкая куда-то в небо указательным пальцем, требовал, чтобы царь Велес по меньшей мере прислал ему корабли!
Фира рассматривала их обоих, как делала это всегда, развалившись с ленивой небрежностью, свойственной шлюхам и девственницам — тем, которым известно либо слишком много, либо слишком мало, чтобы о чём-либо беспокоиться. Разнообразие оттенков ликования оживляло её лицо, но в глазах жрицы не было и тени насмешки.
Казалось, весь мир в этот день был для неё подлинным даром.
— И кого? Кого страшится великий царь⁈ — вопил Челефи.
Кальпур продолжал изучать хлеб у себя на тарелке. Чем глубже ужас проникал в душу визиря, тем чаще он отвечал на свои собственные вопросы — вплоть до того, что собеседники стали ему не нужны совершенно.
— Императора Дэсарандеса!
Он говорил как человек, чей разум своими острыми гранями постоянно терзает его самого.
Эмиссару уже пришлось испытать на себе подобные «переговоры», и он знал, что сейчас ему нужно просто ждать, когда Челефи готов будет услышать ответ.
— А мы стоим здесь, прямо здесь! Перед вратами его столицы! Всё, что нам нужно — это корабли, слышишь меня, человек, корабли! И Велесу, нет, всему могучему Сайнадскому царству, никогда больше не нужно будет