А ведь всем тамошним коекакерам прекрасно было известно, что теплоноситель второго контура полгода — полгода, Карл! — утекает через затвор обратного клапана, а одна из труб и вовсе забилась налипшей ионообменной смолой.
Накануне техники заполнят трубу водой и продавят-таки ею смоляную пробку с помощью сжатого воздуха и рекомой матери.
Вот только влага через тот самый неисправный клапан попадет во все пневмоприводы, и они разом замкнут поток второго контура. Наглухо. Перегретая вода из активной зоны больше не сможет отдавать тепло, реактор начнет калиться всё сильнее и сильнее…
Авария? Еще нет.
Если основные трубы перекрыты, нужно включить резервные, чтобы поддерживать циркуляцию и не дать реактору закипеть.
Правда, и этот трубопровод тоже будет закрыт, о чем оповестят красные индикаторы на пульте. Операторы легко могли бы пустить воду по обеим резервным трубам, но не увидят горящих лампочек… Одну скроет потрепанная бумажная бирка, оставшаяся после техобслуживания, другую заслонит толстый живот инженера, сидящего у пульта и попивающего кофеек.
Я почти вижу этого жирного, неопрятного мужика — лысого, в очках, и с пышными пшеничными усами…
Идиот! Тупица! Нужно срочно, немедленно, экстренно охладить активную зону! А в ответ тишина…
…Из-за остановки второго контура в первом вскипит теплоноситель, и компенсатор давления начнет его стравливать. Насосы не смогут перекачивать пар, и отключатся. Выкипающая вода обнажит ТВЭЛы, и они потекут от жара… Две с половиной тысячи градусов…
В шесть часов утра прибудет смена, но реактор уже расплавится изнутри. Дьявольский коктейль из бурлящей стали, жидкого циркония и ядерного топлива стечет на дно защитной гермооболочки — и будет остывать больше года, пугая взрывом водорода, а удалят «ядерную магму» лишь десять лет спустя…
Кто виноват — понятно. Каганович сказал однажды, жестко, но верно: «У каждой аварии есть фамилия, имя и отчество!» Но как мне ответить на другой извечный русский вопрос: «Что делать?»
Сообщать об аварии — или не стоит? Если «водородный пузырь» рванет, то разнесет реактор — и радиоактивная дрянь высеется по Питтсбургу, Балтимору, Вашингтону, Цинциннати!
Но взрыва не будет. Никто не погибнет, и ликвидаторы не станут чахнуть, подхватив дозу, как у нас на ЧАЭС…
Да и мне самому будет легче в близком будущем — упредить Чернобыль необходимо заранее, и авария на «Три-Майл-Айленд» станет отличным аргументом. А чего ради я буду рисковать, пособляя американцам избежать потерь — финансовых, технологических, репутационных? Чего для?
«Три-Майл-Айленд» станет точкой бифуркации, пройдя которую, Штаты обрекут свою атомную энергетику на застой и развал. Дойдет до того, что им нечем будет начинять ядерные боеголовки!
Вот и отлично. Не нам же одним вечно «догонять и перегонять!» Пускай и штатовцы испытают, каково быть в отстающих… Ну, а мы потихоньку выбьемся в лидеры.
Усмехнувшись, я одним глотком допил остывший кофе.
«Да будет так!»
Четверг, 22 марта. Вечер
Москва, Шереметьево
О моем вояже на Кубу в школе знали лишь трое — Тома с Кузей, умеющие молчать, какое бы страстное желание выдать секрет не мучало их, и Тыблоко. Татьяна Анатольевна меня даже поразила — на мою робкую просьбу «удлинить» каникулы на три дня, она ласково заворковала: «Лети, Андрей! Лети и ни о чем не думай! Загоришь хоть…» И мило улыбнулась.
А родители повели себя решительно — Ленинград мы покинули втроем. Вернее, вчетвером — на старой «Волге» майора Дугина, того самого мозгоправа, что успокоил папу: умом-де твой сын не скорбен. Иннокентию Палычу нужно было в Москву, а нам по дороге…
Выехали мы рано утром, восьми еще не натикало, а в пятом часу уже шагали гулкими залами терминала, в народе прозванного «Рюмкой». Успели! Вылет в восемь вечера…
Состояние мое лучше всего передало бы слово «растрепанность». Волосы растрепаны, мысли, чувства…
— Фруктов ешь побольше, — жалобно наставляла меня мама, гладя по голове, как маленького, — только мой обязательно! Слышишь?
— Буду мыть! — пообещал я с воодушевлением. — И фрукты, и руки перед едой! Мамулечка, не волнуйся, там же все свои!
Папа молча растягивал губы в улыбке, хотя иногда она чудилась натянутой, а глаза смотрели немного удивленно, немного печально: вот и вырос Дюха…
— Объявляется посадка на рейс номер триста тридцать один Москва — Франкфурт-на-Майне — Лиссабон — Гавана…
Мама с папой тотчас же засуетились, тиская свое чадо, а чадо не сопротивлялось судорожным прощальным ласкам. Росстани…
* * *
Молодой погранец с паспортного контроля даже не пытался напустить на себя суровость. Вернул мой паспорт и улыбнулся. На Кубу же товарищ улетает. На Остров Свободы.
Угомониться мне удалось лишь на борту «Ил-62». Место, как я люблю — с краю. Сижу, причесываю мысли. В иллюминатор посматриваю — и никаких страхов, никаких тревог, как тогда, перед вылетом в Лондон… Просто смиряюсь перед дальней дорогой.
Щебет стюардесс. Рёв двигунов. Взлёт…
…Первая посадка — в ФРГ. Франкфурт-на-Майне. И снова в небо…
В полчетвертого ночи — по Гринвичу — сели под Лиссабоном, в аэропорту «Портела». Здесь мужественная команда пилотов и стайка стюардесс сошли, а на борт поднялась «вторая смена».
«Всё выше, и выше, и выше…» Девять часов над Атлантикой.
Хотя океанских просторов я не видал — спал. Никогда бы не поверил, что смогу заснуть в самолете, но факт налицо. На левую щеку — я ее отлежал…
А белоснежный «Ил-62М» в элегантной синей ливрее описал круг над Гаваной и плавно, как опадающий лист, коснулся земной тверди, покатил с гулом, всё реже перебирая колесами стыки бетонных плит.
— Уважаемые пассажиры, наш самолет совершил посадку в аэропорту имени Хосе Марти…
И во мне разом всё всколыхнулось, занялось детским ликованием. Пальмы… Море… Venceremos!
Четверг, 29 марта. День
Куба, Матансас
— Амиго! — встревожился Мигель, задирая маску на лоб. — Медуза!
— Вижу, — откликнулся я, зорко отслеживая полупрозрачную живую бахрому, что вилась неподалеку. Стреканёт так, что взвоешь, а потом будешь долго-долго маяться с ожогами. — Я там лангустов присмотрел… Хватаем?
— Буэно! — ухмыльнулся кубинец. — А то обедать пора…
Набрав воздуху, мы разом нырнули в чистый разлив воды. Океан шумно дышал, нагоняя слабый прибой, но даже у неглубокого дна я всем телом ощущал колыхание волн.
Коралловые рифы у кубинского берега не впечатляли ярчайшей пестротой, как в водах Хургады, зато любопытные окуни толклись вокруг увесистые, мясистые, возбуждая очень даже гастрономический интерес. Не то что