— Калхаса из ахейцев позови! — крикнул я одному из сыновей Сосруко, которые совершенно неявно окружили шатер кольцом. Парень склонил бычью шею и пошел к кострам.
Вот он какой, легендарный предсказатель. Изрядно приврали поэты Темных веков. Калхас оказался мужиком лет тридцати, плешивым как коленка, и с вытекшим глазом. Он не производил серьезного впечатления, пока в этот его единственный глаз не заглянуть. Там бушевало яростное пламя, упрямая решительность и непреклонность. Да, непростой товарищ.
— Вы не стали уходить со всеми. Чего вы хотите? –спросил я Калхаса, самолично наливая ему вина. Тот даже вздрогнул, не веря, что ему оказывается такая честь, и решительно ответил.
— Хотим с тобой пойти, царь. Нам возвращаться особенно незачем(1). Мы сюда пришли земли себе искать. Прими нас, мы будем биться за тебя.
— Или ты возвращаться не хочешь, потому что знаешь, что с тобой Агамемнон сделает? — глумливо усмехнулся Одиссей. — Он тебе свою дочь не простит! Шкуру лоскутами сдерет и солью присыплет.
— О чем идет речь? — похолодел я.
— Знатная женщина из рода дарданских царей предсказала, что не взять ахейцам Трою, если вождь плоть от плоти своей на жертвенник не возложит, — торжественно произнес Калхас. — И что первый, кто на землю Трои ступит, непременно погибнет. Не ты ли, царь Одиссей, на щит прыгнул и тем погубил несчастного Протесилая?
— А та женщина не из Спарты случайно? — прищурился я, мысленно проклиная свою слепоту. И когда я начну в бабах разбираться!
— Из Спарты, — уверенно кивнул Калхас. — Наложница царя Менелая. Старое это пророчество, и вот сбылось оно. Трою мы ведь взяли. А про то, что ты нам в спину ударишь, боги ничего не говорили.
— По-ня-я-тно-о! — протянул я, слегка ошалев от услышанного, а потом спросил его. — Сколько у тебя воинов? И сколько из них смогут завтра встать в строй?
— Три с половиной сотни мужей. Копьеносцы в основном. Еще полсотни раненых, — тут он виновато отвел глаза в сторону. — Если позволишь, царь, мы заберем их с собой. Мы не попросим зерна для них, из своего котла кормить будем. Помрут ведь. Или троянцы перебьют… Этих людей бросили их цари, когда уходили. Они предпочли взять добычу, а не тех, кого сочли умирающими. У этих людей все близкие погибли, и о них некому позаботиться. Вот с ними и поступили, как с ослами, которые не могут больше тащить груз. Просто бросили.
— Клятву дадите? — спросил я его. — По нашим обычаям тот, кто вступает в войско, не имеет больше родни, кроме царя и других воинов. У нас нет ахейцев, локров, абантов, фракийцев или лелегов. Мы все один народ. Народ моря.
— Да? — изумился Калхас. — Я поговорю с парнями. Думаю, они такую клятву дадут, хоть и необычно это. Люди привыкли родами жить.
— Тогда иди, — кивнул я. — Приду на закате, приготовьтесь. Те, что раненые, тоже дадут клятву, и мы будем заботиться о них, как о своих родичах. Если они умрут, их похоронят достойно. Если поправятся, им найдут службу по силам. В любом случае вам не придется отдавать им свою еду.
— Во-о-от даже как! — выдохнул Калхас, уставившись на меня растерянным взглядом единственного глаза. — Тогда мы согласны дать клятву, царь. Раз ты так с нами…
Он поклонился и вышел из шатра Одиссея, а правитель Итаки пристально смотрел на меня и невесело улыбался.
— Признайся, ты ведь купил его? — спросил он прямо. — Тем раненым и недели не протянуть. Их потому и оставили здесь. Ты понял, что творится в его дурной башке, и приласкал, как голодного пса? Так?
— Нет, — покачал я головой. — Я всегда так поступаю.
— Тогда мне надо побыстрее отчалить, — неожиданно развеселился Одиссей, — иначе я вернусь на Итаку один. А если я вернусь один, меня зарежут, едва я переступлю порог собственного дома!
Огромное по местным меркам войско потянулось на юг, словно гигантская ненасытная рыба. Анхис, Элим и часть наемников остались дома, до самой весны, а остальных я посадил на корабли, которые пошли на юг, осторожно пробираясь вдоль скалистых берегов. Все свои потери я восполнил тут же: ко мне прибились троянцы, мисийцы и даже залетный отряд хеттов, искавших службы. Я не мог оставаться в Трое, ведь и те, кто уцелел в этой проклятой войне, скоро будут жить впроголодь, продавая своих детей за мешок зерна. А этих детей никто не будет покупать. Такие теперь дела. Война разорила побережье на день пути вглубь, и мне придется разорить его еще раз, если я хочу добраться до цели. Три тысячи душ — это вам не комар чихнул. Хорошо, что два десятка ахейских кораблей тоже достались нам, иначе непонятно, как везти эту орду.
До Лесбоса, где мы переночуем, день пути. Идти на побережье, к Фивам Гипоплакийским, Лернесу и Хрисе бессмысленно. Там уже прошелся Ахиллес и разорил все дотла. С Лесбоса — день пути до острова Хиос, не затронутого войной. Мы самую малость его ограбим и переберемся на Икарию, что лежит на юге, а потом — на соседний Самос. От Самоса до Милаванды рукой подать. Если отплыть на рассвете, то будешь на месте уже до полудня.
— Абарис! — позвал я друга и родственника, который все больше и больше становился моей тенью.
— Да, царь, — склонил тот голову. И этот избавился от неформальных ноток в общении. Я так скоро совсем один останусь.
— Я на Сифнос поплыву. А ты возьмешь Милаванду, обложишь ее данью и просидишь там до весны, — огорошил я его. — Город не жечь, людей не резать. Лучше взять небольшой выкуп. Если понадобится, я доплачу воинам серебром.
— Но как же! — хватал воздух Абарис. — А ты? Не по обычаю это!
— А что сейчас происходит по обычаю? — спросил я его. — У меня на Сифносе дел по горло. Привыкай воевать сам. Я не смогу вести войско в каждый поход.
— Воины взбунтуются, — мрачно сказал Абарис. — Без царя не будет удачи в войне. Где это видано, чтобы войско без головы в поход шло. Только царь милость богов дает.
— Бог Поседао призывает меня к своему храму, — с самым серьезным лицом,