Разыграв свою партию с северными лордами, Орлов немедленно перешел ко второму акту своего замысла. Он прекрасно понимал, что грубая сила хороша для быков, а для того, чтобы загнать в угол опасного зверя, нужен капкан, одобренный высшей властью.
Через несколько дней после совета в его замок прибыл специальный курьер из столицы, облаченный в ливрею Императорской Канцелярии. Он привез ответ на прошение, отправленное бароном Орловым. Само прошение было шедевром юридической казуистики и политической эквилибристики. Это была не жалоба обиженного соседа, а крик души о попранной справедливости, об угрозе имперскому миру. Орлов, с обезоруживающей скромностью, выступал в нем в качестве добровольного представителя «обезглавленного и униженного Рода Шуйских». Он требовал суда. Беспристрастного имперского суда над «бароном-отступником Рокотовым», чьи деяния, по его словам, подрывали самые основы законности и порядка.
Этот ход был гениален в своей простоте. Орлов не ввязывался в конфликт напрямую. Он переводил его на совершенно иной уровень, делая Императорский Двор арбитром, а себя — лишь смиренным защитником имперских интересов. Он ставил Двор в положение, когда проигнорировать его прошение означало бы проявить слабость и поощрить беззаконие.
Главной же целью этой столичной интриги был один-единственный человек — граф Вяземский. Именно его недавний визит на север и его последующий отчет должны были лечь в основу решения Императора. Орлов это знал, и потому основной удар его закулисной машины пришелся именно по графу.
В своих роскошных столичных апартаментах, заставленных антикварной мебелью и уставленных редкими книгами, граф Вяземский чувствовал себя все более неуютно. Каждый день к нему являлись «ходоки» от разных влиятельных фракций. Его стол был завален анонимными донесениями, официальными запросами и личными письмами, в которых, как под копирку, излагалась одна и та же мысль: ситуация на севере выходит из-под контроля, и виной всему — молодой барон Рокотов.
Люди Орловых при дворе работали тонко и методично. Они не угрожали графу, «делились опасениями».
— Ваша светлость, — вкрадчиво говорил ему один из советников Малой Канцелярии, человек, известный своими тесными связями с Родом Орловых, — мы получили тревожные донесения. Похоже, этот Рокотов чернокнижник.
И на стол перед графом ложились «свидетельства». Искаженные до неузнаваемости рассказы о битве у перевала, где «демоны из дыма» и «рой адских насекомых» (так в пересказе выглядели тактические уловки Михаила) уничтожили целый отряд. Донесения о «нечестивом сиянии», исходящем от замка Рокотовых — сиянии, которое, по словам «очевидцев», вызывает у людей тошноту и головную боль. Это были, конечно, слухи, но они были так умело поданы, так густо замешаны на суевериях и страхе, что начинали казаться правдой.
А потом в ход пошел главный козырь.
— Мы понимаем, ваша светлость, что вы хотите разобраться в ситуации без спешки, — говорил другой «доброжелатель», на этот раз из Финансового Приказа. — Но северные земли — это не только источник постоянных волнений, но и значительная часть имперских доходов. Если там начнется полномасштабная война между Рокотовыми и Шуйскими, сбор налогов будет сорван. Казна недосчитается очень крупной суммы. А в нынешние непростые времена… — он многозначительно замолкал.
Это был удар ниже пояса. Граф Вяземский был человеком чести, но он был и прагматиком. Он служил не абстрактной справедливости, а Императору. А для Императора стабильность и полная казна всегда были важнее судьбы какого-то там захудалого барона с окраины.
Вяземский оказался в ловушке. Его собственная интуиция, его опыт подсказывали ему, что дело Рокотова шито белыми нитками. Слишком все было просто, слишком очевидно. Он помнил этого молодого барона — худого, изможденного, но с таким умом и сталью во взгляде, которые не купишь ни за какие деньги. Он не верил, что такой человек мог совершить столь глупое и бессмысленное преступление.
Но что он мог противопоставить той лавине «фактов» и тому давлению, которое на него оказывали? Другие могущественные Рода, те, кто мог бы составить оппозицию Орловым, хранили молчание. Они заняли выжидательную позицию, наблюдая, как два волка (а в роли второго волка они теперь видели именно Рокотова) готовятся вцепиться друг другу в глотку. Никто не хотел ввязываться, рискуя своими людьми и ресурсами.
Граф чувствовал, как петля затягивается. Он мог, конечно, написать в своем отчете, что обвинения против Рокотова, скорее всего, сфабрикованы. Но это был бы вызов всему столичному истеблишменту. Это означало бы пойти против могущественных Орловых и их союзников. Его отчет, скорее всего, просто «потерялся» бы в недрах Канцелярии, а он сам впал бы в немилость.
А мог пойти по пути наименьшего сопротивления. Доложить, что ситуация на севере действительно взрывоопасная, что молодой барон Рокотов — фигура неоднозначная и требует пристального внимания, и что для восстановления порядка необходимо немедленное вмешательство центральной власти. Это было бы безопасно. Это было бы то, чего от него ждали.
Вяземский понял, что выбора у него, по сути, нет. Он не мог рисковать своей карьерой и стабильностью Империи ради какого-то провинциального барона, каким бы интересным тот ему ни показался. Истина — слишком дорогая валюта в этих политических играх. А стабильность — это то, за что его ценил Император.
Вечером, сидя в своем кабинете, он взял перо и начал писать свой отчет. Каждое слово давалось ему с трудом. Он не лгал. Он просто расставлял акценты так, как того требовала политическая целесообразность. Он писал о «тревожных слухах», о «нестандартных методах» Рокотова, о «расколе» среди Шуйских, о «реальной угрозе» большой войны. И в конце, как единственно возможное решение, он предлагал отправить на север специальную комиссию с широчайшими полномочиями. Чтобы «беспристрастно» разобраться на месте и принять окончательное решение.
Он знал, что это решение будет означать для Михаила Рокотова. Он знал, кто возглавит эту «комиссию». У «Безумного Барона» почти не останется шансов. Но он сделал свой выбор. Выбор государственного мужа, а не искателя правды. И поставив свою подпись под отчетом, он почувствовал горький привкус во рту, который не смогло перебить даже самое лучшее столичное вино.
Паутина Орловых сработала безупречно.
Отчет графа Вяземского лег на стол в Малой Канцелярии Императорского Двора. Он был написан безупречно — ни одного прямого обвинения, лишь сплошные «опасения» и «тревожные сигналы». Но между строк читалось то, что и требовалось: ситуация на севере требует немедленного и жесткого вмешательства.
Решение было принято быстро. В столице не любили, когда провинциальные бароны начинали решать свои споры слишком громко, а уж когда в этих спорах фигурировали убийства глав могущественных Родов и слухи о чернокнижии, терпение Двора иссякало моментально.