— Не могу знать, ваше высокопревосходительство! — отвечал я лихо и придурковато, как, если верить легендам, и завещано было Петром Великим [это миф, про лихой и придурковатый вид подчиненного перед лицом начальствующем нет ни одного документа].
— Ни на грош не верю! — с раздражением сказал Николай Фёдорович.
Я понял, что лихость мне тут не помощник. Головин ищет решение и, возможно, сам того не осознавая, ждет подсказки, помощи. Надеялся на меня, что предложу выход из положения? Не буду разочаровывать главного морского чиновника.
— Прошу простить, ваше высокопревосходительство, но обстоятельства дела, в коем я был замешан, весьма спорны и однозначного разумения не имеют. С одной стороны, к вашему ведомству я не имею отношения, выполнял свой приказ и был исполнен решимости доставить осадные орудия по месту назначения. С другой стороны, было бы бесчестно мне заявлять, что не я смущал умы матросов и офицеров на фрегате Митава, — решительно отвечал я.
Я уже давно понял, что сам лично могу избежать не то что наказания, но и порицания. В конце концов, могу прикрыться приказом, который мне поступил от командования. Однако честь и достоинство — это не категории какого-то отдельного времени, XVIII или XIX века. Это вневременное. И не попытаться, зная, что я в более выгодном положении, обелить своих товарищей, как они того достойны, я просто не могу.
— Да уж… В том вы правы, что произошедшее можно всяко измыслить, — задумчиво сказал Головин. — Но я не о том. Нынче вижу, что человек вы не лишённый рассудка. Посему есть предложение…
Мне хотелось бы добавить: «от которого я не смогу отказаться». Но в присутствии начальствующего лица, может, и не нужно быть тупым, и разумением своим не смущать, но всяко не показывать своё хоть какое превосходство. Иными словами, первым делом — разъяснения ситуации, ну а шуточки потом.
Головин встал из-за стола, потянулся, разминая затёкшие конечности. Подошёл к окну, но не стал смотреть, что происходит за пределами здания по сути за пределами Адмиралтейств-коллегии. Главный человек в русском флоте повернулся и пристально смотрел на меня.
— Дефремери — справный капитан… — произнёс Николай Фёдорович и задумался. — Таких в русском флоте мало.
Наверняка Головин сейчас решает, стоит ли передо мной так уж откровенничать. Однако и этих слов мне хватило, чтобы понять все те намерения, которые хотел бы озвучить Николай Федорович.
И все же он добродушный, по крайней мере не обделен и этим качеством. Был бы Головин пленен своею властью, стал бы угрожать, требовать. А он не решил «на какой козе ко мне подъехать», как найти подход, чтобы я сам предлагал выгородить французского капитана на русской службе.
— Как строить флот, коли на нем нет офицеров? Ну построим мы фрегат, линейный корабль… Кого ж на них ставить? — после некоторой паузы продолжал Головин.
Видимо, наболело. Да и он в Адмирал-коллегии был только что с секретарем. И никого больше и нет. Не с кем и поговорить, наверное. Понимаю… сам был стариком, страдал, хоть и не признавался и самому себе, от одиночества. И при возможности так и норовил почесать своим языком. Родственная душа. Посидеть бы с ним, по-нашему, по стариковски…
— Мог бы посоветовать вашему высокопревосходительству испытать и повысить в чинах мичманов Спиридова, Лаптева, лейтенанта Сопот…
— Будет вам! — усмехнулся Головин. — Ваша-то судьба нынче ещё не решена, а вы за иных печетесь! Вернемся к делу нашему. И меня вы услышали… Мне позора и предательства не потребно!
— Ваше высокопревосходительство, дозволено ли мне будет высказать, как может сие дело выглядеть? — спросил я, желая несколько помочь Головину в формулировках.
Надеюсь, что я правильно понял, что именно своей фразой о хорошем капитане и о нежелании иметь пятно предателя на русском флоте, хотел сказать Николай Фёдорович.
Запрета высказываться не было, так что я продолжил.
— Французы обманом заманили сперва мичмана Войникова, а после и капитана. Господин Дефремери желал миром уладить недоразумение, но его взяли под стражу. Последовал приказ на фрегат о сдаче. Был ли это приказ именно капитана, или же французы всё-таки хитрым образом всё подстроили, проявляя лукавство и плутовство, мне то неведомо. Может так статься, что это было… — сказал я и получил в ответ удивлённый и изучающий взгляд.
Мне же хватило короткого разговора с бывшим капитаном «Митавы», чтобы понять, что капитан фрегата не потерян для службы, не ярый предатель. Возможно, я ошибаюсь, но сложилось такое впечатление, что сам капитан был обманут.
И не столько французами, сколько верой в честь и достоинство своих соплеменников. Наверняка, и желания проливать французскую кровь не было. И об этом нужно было бы поговорить, так как всяко может ситуация измениться, и Франция теперь, скорее всего, нам надолго враг.
— Эка вы всё повернули! — казалось, что даже с восхищением сказал Головин. — Коли так всё было на самом деле, и капитана… Ведь так всё и было?
Последний вопрос Головин задал с нажимом, недвусмысленно намекая, что он хотел бы иметь в распоряжении именно озвученную мной версию событий.
— Если у иных не будет своего видения случившегося, то всё так и было. На том и стоять буду! — решительно сказал я.
— Не будет. Все так и скажут. А вы? Ежели даже случится быть на допросе у господина Ушакова…
— И там скажу то, что сейчас сказал вам, — всё так же решительно отвечал я.
Однако понимал я и другое — если спрашивать с пристрастием, то может всякое случиться. У каждого человека есть свой болевой порог, а опытный дознаватель всегда чувствует тот предел, за которым человек хочет уже скорее умереть, а потому готов быстрее во всём признаться.
— И в таком разе… Эти же слова вы скажете лицу, над вами начальствующему? Господину майору Густаву Бирону? Али он уже и подполковник? — всё не унимался Николай Фёдорович и в очередной раз принуждал меня сказать…
— Да, на том слово чести даю, — сказал я.
— Матушка-государыня склонна верить в нечто такое, что нынче вы мне поведали. Превеликим позором легла бы сия история на