Сидящий у огня оборванец наблюдает за женихами, наблюдает за служанками.
Мелитта смеется над попытками Эвримаха ущипнуть ее за зад, легко уворачиваясь от его рук. Ее с ним связывают долгие, непростые отношения «ты мне, я тебе», которые едва ли ему понятны, пусть даже он и наслаждается подчас их результатом. По ночам, когда язык развязан вином, он, бывает, падает в ее объятия и смеется, и плачет, и жалуется на всеобщую несправедливость, а она гладит его по голове и приговаривает «тише, тише, красавчик», прежде чем снова исчезнуть в водовороте дворцовых хлопот, и вида не подавая, что между ними хоть что-то есть.
Феба устраивается на коленях у Нисаса, мальчишки-жениха, понимающего, что царем ему не стать, и, ущипнув его за щеку, заявляет: «Ты такой забавный, тебе кто-нибудь говорил, что ты забавный?» – а затем со смехом сбегает, прежде чем он успевает схватить ее за талию.
Автоноя стоит в дверях кухни и шепчет, скривив губы:
– Всегда хочешь большего, да, Антиной?
Меланта отпускает шуточку по поводу длины жениховского меча; Эвринома тщетно пытается скрыть улыбку, ведь подобное ее веселить не должно…
Бродяга наблюдает за женихами.
Бродяга наблюдает за служанками.
Тут появляется мрачная Эвриклея и ворчит, брызжа недовольством:
– Меня послали помочь тебе, странник.
Шея Эвриклеи уже почти горизонтальна полу, и потому, как бы она ни старалась поднять голову, глаза ее постоянно смотрят вниз. Череп, туго обтянутый по-старушечьи пятнистой кожей, прикрыт всего парой клочков волос, но вот руки, которыми она треплет кудри какого-нибудь малолетнего шалуна, поразительно теплые, мягкие и красивые, замечательные как своим изяществом, так и рассказанной ими историей целой жизни. И они, увы, единственная приятная черта этой женщины.
Она считает пренебрежением то, что ее – ее! – старейшую и мудрейшую, а некогда и любимейшую из всех служанок этого дома – отправили прислуживать какому-то бродяге. Какому-то потрепанному оборванцу, какому-то грязному, перепачканному навозом попрошайке у их дверей. Вот и еще одно доказательство, хоть Эвриклее оно и ни к чему, что ее ненавидят высокомерные служанки Пенелопы, что заносчивая Эос и злобная Автоноя издеваются над ней. Но она им всем покажет! Она выполнит свои обязанности как положено, потому что знает, что значит служить. И потому она уводит бродягу прочь от очага, в комнату, где приготовлен таз с водой, и говорит:
– Пожалуйста, странник, садись. Я омою твои ноги…
Дверь за ними закрывается, и пусть она ненадолго останется закрытой.
Открывается другая дверь.
Это неприметная дверца, ведущая из женской половины в садик. В душистый полдень тут пчелы жужжат средь пурпурных цветков, а легкий утренний ветерок доносит запах меда. Ночью же этот тихий укромный уголок вдали от стены и окон, в гуще переплетенных ветвей и шелестящей листвы дает в свете потайного фонаря приют секретным собраниям, на которых за эти долгие годы было придумано немало схем и разработано множество планов.
Здесь торопливо шелестят по каменным плитам шаги, плащи тщательно прячут пригнувшиеся фигуры, полуночный ветер уносит прочь тихие шепотки. Я вглядываюсь в темноту, отвожу тени от укрытых капюшонами лиц женщин, собравшихся здесь. Я знаю каждую из них.
С кем-то мы уже встречались. Автоноя, Эос, служанки Пенелопы. Урания, с шапкой снежно-белых волос и браслетами из лазурита на морщинистых запястьях. Она служила еще прежней царице, Антиклее, матери Одиссея, пока Пенелопа не договорилась о ее освобождении. Урания доказала, что она полезнее свободной женщиной в миру, нежели рабыней во дворце, ведь ее многочисленные «родственники» постоянно и отовсюду доставляли новости на западные острова.
Кто еще? Анаит, жрица Артемиды, в храме которой собираются иногда те таинственные женщины, чьи меткие стрелы и резвые ноги и привлекли внимание богини к этим островам. От нее пахнет прелой листвой и древесным дымом, и она может освежевать кролика не глядя, а еще не понимает того, о чем люди молят богиню, но видит благословение Артемиды в каждом рассвете и закате так, словно небесная охотница приходится ей сестрой, смеющейся с ней вместе.
Приена, с короткими волосами цвета песка, вольно выбивающимися из-за ее маленьких округлых ушей, в плаще, едва прикрывающем арсенал мечей и кинжалов на поясе, бедрах, лодыжках и спине. Она должна бы поклоняться мне, эта воительница, но, увы, два качества Приены мешают ей стать любимицей богини Афины: во-первых, она не из Греции и все еще возносит молитвы богам могучей восточной реки и широких золотистых степей. Во-вторых, ее сердце переполнено страстью, яростью, любовью, страхом, надеждами и мечтами – и она не мудра. Иногда я завидую этому.
Приена возглавляет тех женщин, что собираются в храме Артемиды. Когда-то их было сорок, потом пятьдесят, а затем уже добрая сотня. Теперь их еще больше, со всех островов тайком стягиваются сюда вдовы и дочери, которым никогда не стать женами. Их подготовка отнимает у Приены кучу времени, но, к собственному удивлению, ее это вовсе не тяготит.
Это полуночный совет Пенелопы.
Само собой, есть совет, собирающийся при свете дня, – совет почтенных мудрецов, назначенных Одиссеем перед отплытием, тех самых, что все двадцать лет потрясали кулаками и на весь остров делали грозные, но весьма неопределенные заявления. Однако царице они приносят весьма небольшую пользу, и потому еще один совет, эта тайная сходка женщин, встречается там, где никто их не увидит.
Пенелопа на встречу является последней, в сопровождении Эос проскользнув во тьму уснувшего сада. Верная Урания прищуривается, пытаясь разглядеть царицу в сумраке, и спрашивает, едва та подходит ближе:
– Ты нашла Телемаха?
– Телемах, – отвечает Пенелопа, слегка запыхавшаяся после спешной пробежки по темноте, – наименее серьезная из наших проблем.
Слышится легкий шорох, шарканье грязной сандалии: ничего хорошего ждать не стоит, если уж Телемаха называют мелким неудобством, а не занозой в самом неподходящем месте, как обычно…
Пенелопа набирает полную грудь воздуха, медленно его выдыхает, на выдохе объявив:
– Мой муж вернулся.
Молчание расходится, как круги от брошенного камня на воде.
И наконец Урания выпаливает:
– Он – что?
– Мой муж, – повторяет Пенелопа больше для себя, чем для других, убеждаясь, что произнесенные ею слова – правда, – вернулся.
И снова Урания, которую можно считать подругой царицы настолько, насколько это вообще возможно, и которая по этой причине считает вправе высказываться вслух тогда, когда остальные могут лишь вопить про себя, восклицает:
– Одиссей?! Твой муж, Одиссей? Здесь? Ты уверена?
– У меня мелькали мысли, не лишилась ли я рассудка, не обезумела ли, – задумчиво признается Пенелопа, и ее аудитория полностью отражает обуревающее царицу недоумение. – Но затем он попросил, чтобы ему помогала Эвриклея, придумав, могу сказать, глупейший повод. Понятно, что из всех женщин дворца он смог бы довериться только своей старой кормилице, так что я послала ее к нему. Автоноя подслушивала у дверей, когда та зашла. Автоноя?
– Сначала слышалось лишь бормотание о том, что прислуживать бродяге недостойно ее… – вступает Автоноя. – А затем вскрик, звон упавшего таза и плеск воды. С этого момента Эвриклея изо всех сил старается стереть с лица ликующую улыбку, но ей это совершенно не удается.
Женщины, присутствующие на совете, переглядываются, пытаясь рассмотреть лица друг друга в сумраке. Наконец Анаит, жрица Артемиды, больше времени проводящая в тишине леса, чем в пугающем суетой городе, поднимает руку.
– И это… доказательство? – спрашивает она. – То есть, если Одиссей вернулся, где же шествие воинов по улицам города под звон мечей и стук барабанов? Я думала, так это делается у царей.
– Ну, – со вздохом отвечает Пенелопа, – полагаю, он бы устроил шествие с воинами, мечами и барабанами, а еще, возможно, и с горой золота, если бы все это у него было. А потому приходится признать, что вернулся он один и в лохмотьях, так как все его воины погибли и за душой у него ни гроша.
Снова молчание. Мало кто из этих женщин был знаком с теми, кто уплыл с царем в Трою. Эос с Автоноей были всего лишь девчонками, розовощекими