Вместе с тем Шлёцер спешит добыть общее обозрение событий древнерусской истории, особенно совершенно неизвестных для иностранцев четырёх веков – от 1050 до 1450 года. Тауберт присылает ему копию рукописи татищевской «Истории»; однако после чтения первых страниц Шлёцер видит, что и Татищев пока слишком труден для него – нужно ещё долго совершенствоваться в языке, чтобы иметь возможность делать выписки.
Но где и у кого можно узнать значения русских слов, употребимых в IX—X веках, а затем забытых или изменивших свой первоначальный смысл? Русские знакомцы Шлёцера ничем не могли помочь ему. Люди не учёные хотя бы прямодушно отвечали: «Я этого не понимаю, этого уже никто из русских не понимает». Но если Шлёцер наталкивался на полуучёного, тот нимало не думая, отвечал наугад, а если Шлёцер требовал доказательств, то смотрел на него насмешливо или с состраданием и говорил: «Поверьте мне (ведь я природный русский), это так». Если же Шлёцера принимался наставлять какой-нибудь господин в чинах, несколькими степенями выше адъюнкта, тому оставалось лишь почтительно молчать…
Первое правило филологической школы Михаэлиса гласило: «если в языке слово встречается только однажды, или очень редко, и потому его значение неопределённо, то ищи его в родственных диалектах». Руководствуясь им, Шлёцер принимается за изучение «славянских наречий» (южнославянских языков). Одновременно, ему в руки попадают сочинения Георгия Пахимера и Константина Багрянородного. И чем более он погружается в их чтение, тем явственнее становится для него, «что в русских летописях всё было по-византийски». На каждой странице византийских авторов он находит общий с летописями дух, образ мышления, стилистику, и даже общие слова и выражения: и там, и тут монах называется старцем и черноризцем, принять схиму – значит постричься в монахи и т. п. Это побуждает Шлёцера обратиться к греческому словарю Дюканжа, и каково же его удивление, когда он видит, что русские слова встречаются там даже не десятками, а сотнями! И ведь никто прежде не думал искать их в Константинополе!
Под впечатлением от своих открытий Шлёцер провозглашает следующее правило: «Кто решается заниматься русскими летописями, не изучив византийской литературы и славянских наречий, похож на тех чудаков, которые хотят объяснять Плиния, не зная естественной истории и технологии!»
Вскоре от Тауберта приходит роскошный подарок: два рукописных фолианта из академической библиотеки – немецкий перевод Адама Селлия какой-то поздней летописи, отмеченный в каталоге как «Летописец князя Василия Васильевича[19] с 860-го по 1462-й гг., на 211 листах». И хотя небрежный почерк автора и частое использование им простонародных слов и выражений сильно затрудняют чтение, Шлёцер испытывает неописуемую радость от того, что перевод сделан слово в слово. Менее чем за два месяца он законспектирует половину Селлиева труда.
Короткое петербургское лето подходит к концу. Комнаты для Шлёцера в пансионе Разумовского, наконец, готовы, и Шлёцер переселяется туда.
Причиной появления этого маленького воспитательного заведения были домашние неурядицы в семье Разумовского. Граф Кирилл Григорьевич хотел дать своим сыновьям хорошее воспитание. Для этого признавал он необходимым удалить их от матери, графини Екатерины Ивановны, которая, по его мнению, слишком их баловала. Чтобы дети графа могли оставаться в столице, был снят и прилично меблирован огромный, похожий на дворец дом в 10-й линии Васильевского острова. Вместе с тремя молодыми Разумовскими, Алексеем, Петром и Андреем (13-ти, 11-ти и 8-ми лет), здесь поселились трое их сверстников – мальчики из семей петербургских вельмож: Теплов, Козлов и Олсуфьев.
Тауберт возглавлял заведение в качестве обер-инспектора. Гувернёром при детях состоял месье Бурбье, бывший лакей, но лакей образованный, начитанный и потому умевший писать по-французски без ошибок. Из всех учителей только трём были предоставлены помещения в доме: иезуитскому воспитаннику из Вены и адъюнктам Академии – Степану Яковлевичу Румовскому (математику) и Шлёцеру. Стол был общий – для учителей и воспитанников. Лишь во время постов перед православными ставили особые кушанья. Однажды Шлёцер решил присоединиться к ним и выдержать весь русский пост. «Для этого, – вспоминал он, – не требовалось особенного умерщвления плоти: вкуснейшая рыба, приготовленная самыми разнообразными способами, печения на прованском или даже луккском масле, миндальное молоко к кофе вместо сливок, – всё это могло удовлетворить самого изысканного лакомку».
К услугам жильцов пансиона были две кареты: парадная – для молодых графов и другая – для учителей. Прислуга состояла большей частью из крепостных людей, принадлежавших отцам учеников. К Шлёцеру был приставлен шестнадцатилетний расторопный малый по имени Николай, умевший читать и писать. Со временем Шлёцер стал использовать его скорее в качестве переписчика, чем слуги.
Содержание пансиона стоило графу Разумовскому ежегодно 10 тысяч рублей, что при 600 тысячах рублей годового дохода не особенно сильно било по его карману.
Учителя и воспитанники жили в полном согласии, в пансионе всегда царило непринуждённое веселье. Обучение велось на французском языке, на котором все ученики говорили уже довольно бегло.
Преподавание в пансионе Разумовского совсем не обременительно для Шлёцера. Он занимается с учениками всего шесть часов в неделю и бесконечно рад тому, что никто не вмешивается в его занятия. Официально от него требуется только обучить молодых людей латыни, но Шлёцер сам готов расширить круг преподаваемых предметов. По его настоянию в учебный план вносятся география и статистика. Поскольку последняя пока ещё звучит для русского уха полной абракадаброй, Шлёцер даёт ей более понятное название – отчизноведение. Первые уроки русской статистики начались с вопросов: «Как велика Россия сравнительно с Германией и Голландией?»; «Что такое юстиц-коллегия?»; «Что покупает и продаёт русский человек?»; «Откуда получает он золото и серебро?».
Тауберт приходит в совершенный восторг от новой науки и добивается, чтобы Шлёцер, кроме шести часов латыни, взял на себя ещё пять часов статистики за 100 рублей прибавочного жалованья.
Статистика и деспотизм несовместимы, замечает Шлёцер. Каково это было – заниматься статистикой в России, он иллюстрирует в своих записках следующим случаем. Однажды, за несколько лет до его приезда в Россию, в академическую книжную лавку (в то время единственную в государстве) зашёл английский путешественник и спросил русских книг о русских юстиции, финансах и торговле. «Господи помилуй! – отвечал ему продавец, осеняя себя крестным знамением, – кто же будет печатать такие вещи?»
Сам Шлёцер летом 1763 года поинтересовался в одной купеческой компании, почему нынешней весной вывезено пеньки гораздо менее,