вдруг увидит – манекен
в «Ленинградодежде».
Семен Кирсанов
Я открыла глаза и поняла, что лежу на теплой и мягкой… не кровати, нет: по ощущениям скорее гамак. Поморгала, глядя в потолок. Высокий, но лампа не такая, как у Антона. Я уже выучила все осветительные приборы в его доме, и этот был неопознанным. Размышления о лампах хоть ненадолго заслонили то огромное, что я вспомнила в первую же секунду: Гудвин – мой отец. Его сад, везде двери… Когда это было? Только что или давно?
– Вадика пришлось выселить на кухню. Не волнуйся, белье я после него перестелил, – негромко произнес знакомый голос, от которого мне стало разом спокойно и грустно.
Я повернула голову. В небе тусклое от легких облаков солнце, шторы незнакомые. Антон сидит между мной и окном, примостившись на смехотворно маленькой табуретке: то ли это детская мебель, то ли подставка под цветочный горшок.
– Сейчас еще сегодня или уже завтра? – хрипло спросила я.
Во рту пересохло, слова царапали.
– Еще сегодня.
Он ушел и вернулся с кружкой воды. Кружка была старенькая, красная в белый горошек, а Антон – уставший, встревоженный и злой. Но я потихоньку училась различать пятьдесят оттенков его злости, и в этот раз она была направлена не на меня.
– Рассказывай, – сказала я с какой-то непрошеной нежностью.
– С того момента, как выяснилось, что наш план – полная фигня?
Он сутулился, чтобы хоть как-то удерживать центр тяжести на микротабуретке. Я прижалась щекой к подушке, набитой чем-то комковатым, и просто смотрела на него. Гудвин – мой отец. Мой отец убил мать Антона. Я не просто дочь человека, который давным-давно ушел из семьи, я дочь злодея, который приказал выбрасывать за двери всех, кто пройдет мимо. Да я теперь даже портрету Журавлева в глаза не смогу посмотреть. Антон заговорил со мной неуверенно, как с больной:
– Ты упала, я тебя забрал, и если бы не чайки… Они всех отгоняли, орали. Хаос полнейший: повсюду двери, пара чаек не рассчитали и влетели в них. Земля осыпается, Клан не понимает, то ли собирать артефакты, то ли преследовать меня, то ли бежать. Гудвин им что-то орет, никто не слушает. Двери, похоже, открылись и во дворце, все там разнесли. – Антон выдавил короткий смешок. – Это же ты их открыла?
Я видела: ответ «да» ему не особо понравится. Его напугало то, что я устроила. Поэтому я не ответила, но сразу стало ясно: он и так понял.
– Дальше мы удирали на машине, за нами летела стая чаек и орала. Они до сих пор хотят общаться. Я прогоняю, чтобы в окно клювами не долбили и не будили тебя, иногда кто-нибудь из них возвращается, но уже реже. Короче, я не знал, куда деться, ты была без сознания, вот и привез к…
– Тук-тук. – Белла приоткрыла дверь. – Простите, что помешаю. Услышала голоса, решила спросить, как ты, Танечка.
Одной рукой она опиралась на косяк, второй на костыль: похоже, ей где-то достали новые.
– Спасибо, хорошо, – сказала я.
Белла с Антоном переглянулись.
– Двери в Юсуповском много чего разрушили, но… – все так же осторожно проговорил Антон. – Вадик потом специально проехал мимо узнать, как дела, а дверей уже нет. Разрушений – полно, и магическая защита исчезла от всей этой тряски. Теперь видно и клановцев, и их машины, никакой строительной сетки, Клан как на ладони. Вряд ли кто-то из наших трюкачей закрыл дверь, так что, получается…
– …Гудвин действительно умеет закрывать двери и наконец воспользовался даром трюкача по назначению? – грустно улыбнулась я.
Смотри-ка: понял, как неприятно, когда двери рушат твой дом, и закрыл их сам. Значит, он точно не подавился артефактами и они не завалили его с головой.
Ни за что не скажу, что я узнала. Впервые кому-то, кроме мамы и Евы, я нравилась, нельзя все испортить. Сломанная нога Беллы – из-за моего отца. Мертвая мать Антона – тоже из-за него. Я натянула на лицо улыбку.
– Мне уже лучше, правда. Сейчас встану.
– Да лежи ты. Я боялся, что они придут сюда, – пробормотал Антон. – Сижу, слежу, не приходили.
– Чаек боятся?
– Тебя они боятся.
Белла так и стояла в дверях – видимо, лишний раз двигаться ей было трудно. Сквозь свою тоску я отметила, что у нее классный домашний халат.
– Антон приехал утром, весь взмыленный, глаза дикие, тащит тебя, рядом прыгает чайка – в подъезд за ним залетела. Та еще картинка!
– Извини, что пришлось к вам, – начал Антон так, будто этот разговор они вели уже раз десять. – Я просто не знал, куда ее, и…
– Ой, хватит! – разозлилась Белла. – Антон, перестань! Я тебе сто раз говорила: это и твой дом, так что, пожалуйста, не… Таня, представляешь, Антон нашел ключи, которые мама ему оставила. Те, по которым он пятнадцать лет с ума сходил. И половину отдал Вадику – у того со жвачкой совсем дела плохи. Ему нужно передать ей сияние, но у него с этим не ладится, а так хоть двери сможет закрывать. Его сейчас нет, мотается, закрывает. – Белла улыбнулась Антону, как будто не она только что на него прикрикнула. – Представляю, как тебе не хотелось расставаться с ключами! Но такого добряка еще поискать, Тань. Последнюю рубашку отдаст. Ну, только нарычит перед этим.
– Давай-ка лучше Вадика рекламируй, – буркнул Антон.
То, что Антон злобный только на словах, я и так давно поняла и думала совсем о другом. «Полтора десятка жвачек», хит этой осени, ждите экранизацию». Вадик рассказывал про них вчера – как он ухитрился потратить все, хотя ему даже не нужно было делиться с Антоном? Об этом я и спросила. Антон с Беллой переглянулись, и я поняла: о чем-то они умалчивают. Жалеют меня, а я…
– У меня все нормально. Рассказывайте.
– Я вам поесть сделаю, – сказала Белла и скрылась, предоставив Антону выкручиваться самому.
Костыль простучал прочь от комнаты, раздался звук открываемой дверцы холодильника. Эта квартира была гораздо меньше, чем у Антона, – слышно каждый звук. Я оглядела комнату, чтобы не встречаться с Антоном взглядом. Мебель старая – в Страже, похоже, зарплаты совсем убогие. На стене постер с каким-то фильмом, одежда валяется по углам. Если я в квартире Беллы и Вадика, тут явно живет он. На тумбочке груда предметов: старенькие наушники, бумажки от шоколада и жвачек, дезодорант. Я мысленно поставила Вадику за домашнее хозяйство четверку с минусом и порадовалась, что еще могу думать о таких вещах. Села, завернувшись в одеяло. Поверхность подо мной заскрипела и