Посвежев от новой творческой неудачи, Жарынин с головой ушел в ресторанный бизнес, а чтобы быть ближе к родному кинематографу, арендовал кафе на «Мосфильме», назвав его «Большая жратва». Дело, конечно, хлопотное, но доходное, если не считать, что многие друзья выпивали и закусывали, как правило, в долг, о котором тут же забывали. Раз в два-три года на Диму накатывала «киномания». Дрожа словно от лихоманки, он выискивал сценариста или писателя, опубликовавшего что-нибудь заковыристое, делал щедрое предложение и увозил в «Ипокренино» – поил, кормил, предавал утехам, тратя на это почти все семейные доходы. Да, изображать из себя крупного режиссера стоит недешево…
…Однако до съемок дело никогда не доходило. Покуролесив, поважничав, насладившись пиром первичных озарений, Жарынин обрывал творческий процесс с помощью необоснованных придирок и обидных капризов. Соавтор обижался и сбегал. Бодрый, свежий, душевно омытый, Дима возвращался в ресторан, работавший на то, чтобы игровод изредка мог побыть звездой не меньше Кубрика, Вайды или Меньшова. Маргарита Ефимовна денег не жалела. Тима вырос, женился и завел свой бизнес. Главным для нее было здоровье любимого мужа. Кстати, и доктор Мягченко заметил, что после таких творческих загулов болезнь убывает и наступает ремиссия. Однако постепенно среди сценаристов и писателей устоялось мнение, что Жарынин – человек несерьезный, динамист, фильмов не снимает и связываться с ним, терпеть его чудачества, тратить время и нервы не имеет никакого смысла, а пошуметь в «Ипокренине» можно и так: у Огуревича всегда есть свободные номера. Получив несколько обидных отказов, Дима стал выискивать новые имена в толстых журналах наподобие «Нового мира», но то, что там печаталось, наводило на мысль о коллективном помешательстве редакционной коллегии вкупе с авторским активом. Тогда он взялся за мелкие альманахи, надеясь обнаружить одаренных, но неведомых миру писателей, не связанных с кинематографом и ничего еще не слышавших о создателе и погубителе великих «Плавней»…
– Так вот почему он мне позвонил! – понял наконец Кокотов.
– Да, Андрей Львович, его просто очаровал ваш «Трубач». К тому же вы были неизвестны, талантливы и далеки от кино. Кроме того, Диме очень понравилось ваше лицо на фотографии в «Железном веке» – доброе, милое, простодушное. Он показал мне, и я одобрила…
– Хм! – только и сказала сердитая Валюшкина.
А Коля поглядел через зеркальце на писодея с обидным сочувствием.
– Ну зачем вы так? – Голос Маргариты Ефимовны задрожал. – Он вас ценил, называл андрогиновым соавтором! Ему страшно нравилось, что вы писодей, а он игровод. Разве вам плохо было с Димой?
– Хорошо… – искренне отозвался писодей.
А ведь и вправду, эти две безумные недели в «Ипокренине» – самое яркое событие в его жизни! О чем он вспоминал, лежа под капельницей в клинике? О детстве? О первой любви? О первой книжке, пахнувшей типографской краской? Нет! Он вспоминал об этих сумасшедших днях, когда придумывали сценарий, который, как у неумелых чародеев, превращался у них во что угодно – только не в экранизацию «Гипсового трубача». А сколько было завиральных фантазий, озарений, сдобренных перцовкой, сколько обид и примирений! Какое время! Даже о том, как игровод его однажды поколотил, вспоминалось теперь с мемориальной теплотой, словно о воспитательных материнских подзатыльниках. А разве можно забыть женское разноплотье, обрушившееся в «Ипокренине» на Андрея Львовича, не избалованного дамской уступчивостью! Какие соблазны: муравьиная тропка, титановая шейка, гаражное вино, камасутриновая мощь! Если бы не тайная сила Тибетских гор, открытая ему несчастным старым Болтом, разве была бы с ним сегодня Нинка, спасшая Кокотова от верной смерти? Да мало ли всего… Легендарное время, похожее чем-то на китайский пейзаж, в который можно всматриваться, блуждать в завитушках бесконечного рисунка, находя все новые и новые фигурки, детали, подробности…
– Подъезжаем! – с облегчением доложил Коля.
– Я сама во всем виновата! – вздохнула Маргарита Ефимовна.
…Поначалу все шло как обычно. Охваченный творческим порывом, Жарынин взбодрился, напитался здоровьем и ожидал, что после первого, ну второго отвергнутого синопсиса писатель вспылит и уедет. Но писодей оказался терпеливее предыдущих соавторов, а тут еще возник бедный лицедей Ибрагимбыков… В результате у игровода возник навязчивый бред кинжальной войны со злом…
– Господи, зачем только Тимочка подарил ему эту трость с кинжалом! – воскликнула вдова. – Дима так любил разные ненужные вещи…
В довершение всего доктор Мягченко, как на грех, догуливал отпуск. Маргарита Ефимовна дозвонилась до него и получила инструкцию: мужа из «Ипокренина» срочно забрать, а Кокотову объяснить, что из-за мирового кризиса мистер Шмакс разорился и кино отменяется.
Услышав свое имя, миттельшнауцер шевельнул острыми ушами и посмотрел на людей темными догадливыми глазами.
– Андрей Львович, я в тот день собиралась приехать в «Ипокренино». Хотела утром, но Тимочка смог меня отвезти только вечером. Опоздали…
– М-да…
– А знаете, кто придумал назвать спонсора фильма мистером Шмаксом, так же, как нашего песика?
– Дмитрий Антонович?
– А вот и нет. Я! – гордо сообщила она и заплакала.
XI. Ипокренинский бювет
Поворот на «Ипокренино», прежде скрытый зарослями ольшаника и борщевика, еле приметный с трассы, теперь был так разъезжен, размозжен и разворочен, словно здесь, выполняя боевой приказ, проломилась танковая дивизия с приданной ей колонной дырявых цементовозов. На месте скромного фанерного указателя «ДВК “Кренино” – 7 км» высился огромный