В кресле у зубного меня держали за руки пару человек, а я вырывалась и орала:
— Опомнитесь, люди! Где же ваша интеллигентность?
И прочие благоглупости, которые пятилетний ребёнок мог впитать при столь тесном общении с исключительно взрослым окружением…
Но, к моему удивлению, на этот раз машина остановилась в самом центре нашего небольшого городка у областной поликлиники. Вокруг поликлиники кругами вилась очередь людей с проблемами передвижения: фронтовики, инвалиды всех сортов, полиомиелитные, как я, дети…
Пробираемся сквозь агрессивную толпу:
— Чего прёшь? Мы здесь уже 12 часов!
Протискиваемся к папе, который тут с ночи, и почти тут же заходим в кабинет — снимать мерки на протезную обувь. Меня долго рассматривают, обмеряют, просят пройтись. Я неохотно ковыляю с трудом, держась за стену… Покачивают головой:
— Вам бы на операцию её, папаша!
Папка — принципиальный противник операции, он посмотрел других детей, которые были прооперированы, и теперь сидят в инвалидных креслах… Он ещё не знает, что именно он сделает, но только не операция! Как он оказался прав, мой дорогой, любимый, толстый папка!
Через месяц мы в точности повторим всю эту катавасию с очередью, проберёмся в кабинет по той же схеме: папа уже практически у двери кабинета, я — у дяди Васи на спине, — и получим заветную пару обуви…
Ничего уродливее я не видела ни до, ни после в своей жизни! Огромный левый ботинок на шнуровке скорее походил на огромный утюг! «Платформа», как бы сейчас сказали, была высоченная двенадцатисантиметровая, а сам ботинок доходил почти до колена! Правый был не многим лучше.
Мы их взяли брезгливо в руки, папа сдержанно поблагодарил, и мы вышли наружу. Папа нашёл ближайшую свалку мусора, выбросил туда ботинки и тщательно вытер руки платком:
— Никогда, ты слышишь, никогда не носи подобную гадость!
Всю дорогу до папкиного кабинета на пруду мы хохотали, как сумасшедшие!
— Вася! Ты видел, что они пошили для моей королевы? И ещё хотели надеть ЭТО на неё! И ещё — оперировать! Ну и прохвосты! Нет, Викочка, поверь своему старому ослу-папке — мы их всех победим!
Потом, уже на заводе, папка рассказывал сослуживцам свой визит к ортопедам в лицах — смешно передразнивая всех, он так хорошо умел это делать! — и все хохотали, представляя, как он выбрасывает, с таким трудом доставшуюся, ортопедическую панацею от всех бед — в мусор!
А я, счастливая, с купленным по дороге вафельным стаканчиком мороженного в руке, окружённая влюблёнными в моего папку работниками кирпичного завода, сидела на берегу чудесного тёмного пруда на специально построенной для меня качельке — и болтала разными ногами, одна меньше другой, наблюдая за парой белых лебедей… («Не такая», глава четвёртая «Тёмный пруд и белые лебеди»).
Прокручиваю в памяти пластинку:
Кирпичный дом, и мама у стола
Раскраивает модную холстинку —
Опять до полуночи не спала.
Темнеет сад за окнами. И мама
На простенький мотивчик день за днём
Поёт Шульженко песню. В окна прямо
Колотит веткой ветер. За окном
Цветущий сад наполнен тихой ленью —
Там зреют вишни, груши, виноград.
В саду подвал — высокие ступени —
Хранит запасы много лет подряд.
Строчит машинка мамина. Шульженко,
«Кирпичики» и странных слов набор…
Там молоко томят под тёмной пенкой,
Алеет клумба из настурций. А забор
Усажен мальвами. А мама шьёт и плачет,
И песню о «кирпичиках» поёт.
А я уже не там. Во мне иначе
И жизнь, и время странное течёт.
Ирина Мацкевич / Минск /
Родилась и живет в Минске (Беларусь). Математик по складу ума и лирик в душе. Поэт, переводчик, член Международной ассоциации писателей и публицистов, а также Республиканского литературного объединения. Пишет стихи по-русски и по-белорусски. Принимала участие в литературных фестивалях в Беларуси («Славянская лира», «Витебский листопад», «Прадмова» и др.), в Испании («Аркафест»), в Италии («Солнечный ветер»), в Польше («Бязмежжа», «Пікнік беларускага слова»), в Украине («Интереальность»).
* * *
Я живу беззаботно,
Без копейки в кармане,
Пусть не очень вольготно,
Но зато без обмана.
Засыпаю спокойно,
Просыпаюсь с рассветом.
Я немногим довольна:
Подставлять спину ветрам,
Видеть солнце ромашки,
Тронуть ость колоска,
Дать свободу букашке,
Слышать плеск ручейка.
Вот такую свободу
Отдавать не хочу,
Ведь искусность природы
Людям не по плечу.
* * *
Вы видели, как падает звезда?
А сколько раз загадывали всуе
желания? Они сбылись тогда?
Падение звезды подобно пуле,
летящей из неведомых высот,
где, может быть, сам бог Вселенной правит.
А пульс при этом не стучал в висок?
Мысль не возникла: вряд ли кто исправит
ту ситуацию, что испокон веков
свет от звезды, давно уже погасшей,
кому-то в жизни служит маяком,
путь к исполнению желанья указавшим?
* * *
Я написала стих
и отпустила.
Ветер
лист задержал на миг
и поднял.
На планете
пусть не нова
поэзии строка,
зато она свободна
и легка.
Уносит
её время
или ветер,
не важно:
путь тернов,
но целью светел.
До слуха,
до души,
до сердца дрожи
он долетит
и станет мне
дороже.
* * *
Я — пламя свечи.
Верный путь отыщи.
Я — звёзды в ночи.
Ну, попробуй, сочти.
Я — ветер морской.
Полюбуйся волной.
Я — твой путь домой.
Угонись за мечтой.
* * *
Я — лист надломленной травинки.
Я — русло сохнущей реки.
Я — угловатость половинки.
Для целого мне нужен ТЫ.
Вместо эпитафии
Я — соро́ка, я — рябинка,
Я — сорвавшийся листок,