Она, в отличие от него, писать начала поздно, лет под тридцать. Из-за невозможности «сердцу высказать себя»! Из-за того, что некому было «поведать о печали своей»! Одна, одна, вне компаний, неформальных сообществ, всем не своя, чужая.
Но сказки, как и Андерсен, стала сочинять поздно, лет через двадцать пять от начала своего писания «в стол».
Да и нынче, к семидесятилетию, на её счету был один лишь диск со сказками. Она и этому была рада.
С тех пор, как стало ей ведомо о том, как пришёл к своему концу великий сказочник, она сама начала опасаться спать у края кровати или дивана.
Ведь Ганс Христиан упал с кровати и расшибся!
И три длинных года он промучился…
Андерсен был одинок, но, человек, всемирно известный и отнюдь не бедный, он провёл годы, умирая, на собственной вилле.
Она же не имела права на падение! Тоже одинокая, жила она в современной каморке, в комнате, что была одновременно спальней, столовой и кухней. Получая «пособие по старости» да имея немецкое удостоверение «тяжело больного инвалида». В своём упорном противостоянии валившимся на неё болезням она сама себе определила «программы минимум и максимум». Максимум заключался в том, чтобы не умереть слепой (а она продолжала слепнуть), и оставаться на своих ногах. Чтоб не слечь и не быть никому в тягость!
Потому, каждое утро, вставая, она благодарила Господа за то, что дал дожить ей до этого дня, и за то, что защитил от травмы, не дал разбиться, как это случилось с Гансом Христианом!
К тому же она тоже пыталась достигнуть Андерсеневского результата: написать, как и он, сто пятьдесят пять сказок! Он, мужественный, продолжал писать и в постели. Когда он скончался, то в постели его нашли почти дописанную новую сказку. Это его мужество воодушевляло её.
Часто она пела песенку из сказки про «Свинопаса». Эта песня была то ли сказанием, то ли легендой про некого Августина, жившего во времена чумы в Европе. Вот он вроде бы и сочинил её. Про то, что «всё проходит, что и чума пройдёт, и всё-всё…». Когда-то давно она прочла, что в 70-х годах восемнадцатого века в России, в Москве, на Спасской башне Кремля тоже была мелодия Августина, совпавшая с чумными годами…
Но сегодня, в свой юбилей, возможно, и последний, она пела эту песню на свой лад: «Ах, любимый Андерсен, всё пройдёт, всё пройдёт!» Неслышно пела, внутренним своим голосом, почти «про себя». Словно кто-то мог услышать её…
И удивлялась себе, некой своей глубинной успокоенности от немудрёной песенки, усмирявшей душевное смятение не меньше, чем любимая книга Экклезиаста из Библии, которая первой поведала ей, что «всё проходит».
Художник и его муза
Девушка была столь сексапильна, что он не смог пройти мимо. Она облизала свои пухлые губы, а он только прошептал: «Вот это товар!» …И проснулся.
А чувство было такое, будто его кто-то разбудил. Он хотел было рассердиться, да увидал тревожный взгляд Кити.
— Как тебе? Хоть чуточку лучше, милый?! — чуть слышно спросила она, а он вместо ответа прикрыл веками глаза.
«Неужели я покраснел?» — подумал он, открыв глаза и отмечая исхудавшее во время его болезни её родное некрасивое лицо.
— Кити! Я сейчас тебе что-то скажу!
— Не надо, милый, ты ещё слаб! Скажешь, если не забудешь, через два-три дня. Врачи не рекомендуют много общаться.
— Хорошо, — согласился он, чувствуя не только слабость, но и ощущая, что его снова затягивает в себя то ли сон, то ли видение, то ли какая-то пучина…
Снова появилась эта девушка со своим, будто бы всегда приоткрытым ртом.
— Молодое мясо! — вновь будто бы произнёс он и почувствовал, как она, прижимаясь, наваливается на него своим гладко-тяжёлым телом.
Откуда-то пришло воспоминание, что это именно она «наградила» его хламидиозом!
Это из-за неё (или из-за его неразборчивости и постоянной жажды новизны «молодого мяса») ещё и проклятый конъюнктивит! Это, пожалуй, было самым тяжёлым испытанием для него. Шутка ли, художник, да без ясного, всевидящего ока, с постоянно воспалёнными глазами, красными и слезящимися!
Он открыл глаза — то ли через миг, то ли через ночь. Кити спала рядом с ним, с его кроватью, сидя на стуле и положив голову на столик, соединявшийся с функциональной кроватью. Он отметил, что отключён от всех приборов, да и от капельниц тоже. Получалось, что он спал, пусть и с мучительными, из прошлого, снами, но сам!
Жена спала, хоть и с неудобствами, но крепко.
А он изучал, будто впервые увиденное, её лицо. С неправильными чертами, с чересчур большим ртом и крупным носом, но лицо его Возлюбленной!
Она была его первой женщиной, когда они ещё подростками впервые занимались любовью, как они тогда, в конце шестидесятых, называли секс.
В семнадцать лет он её бросил, ему необходимо было покорять мир, не только как художнику, но и мужчине… Ему нужны были женщины, много женщин, и натурщиц, да и просто «хороший товар»! Но победы над ними, ощущение себя как Победителя таили в себе и неприятные сюрпризы вроде венерических болезней.
Однако — до появления СПИДа и новых венерических болезней — над этим можно было особо не задумываться. Он экспериментировал не только в живописи, но с женщинами в сексе практиковал всё, что было известно человечеству со дня сотворения мира.
Одна из его совсем молоденьких женщин забеременела. Ему шёл пятый десяток, он решился обзавестись ребёнком — и женился!
Стал отцом, болевшим вместе с сыном, терпевшим его боль и переживавшим его страдания… И только тогда внезапно понял, что, вероятно, впервые в жизни вышел за пределы собственного «Я», став Отцом!
Благодаря ребёнку привязался и к ней, писал её Мадонной с ребёнком, Матерью всего живого. Поражался и собственной нежности, родившейся в нём. Став Отцом, он стал и Мужем!
Но счастье не только не бывает полным, часто оно становится и своей противоположностью. Он оказался внезапно брошенным. Никогда в жизни ни один «товар» не бросал его!
А эта маленькая женщина, которую он сделал матерью и женой, бросила его! И только лишь потому, что самым сокровенным желанием её оказалось — жить за рубежом!
Она быстро окрутила бельгийца-искусствоведа, что писал диссертацию по творчеству её супруга…
Он был потрясён! Унижён и уничтожен — как мужчина, как отец, в конце концов, как художник! Ему, создателю, предпочли интерпретатора его творчества!
Переживал, постарел и поник, не мог жить. Ему казалось, что могучее течение жизни, пульс которой он ощущал, иссякло. Он не