Вместо этого Боровой направил пистоль на дернувшегося от двери рынду в белом кафтане:
— Стой! Пристрелю, нехристь!
Молодец команду выполнил. Прямо с занесённой ногой и замер на мгновение. Но законы Ньютона не обманешь. Инерция существует и рында, переступив в спешке ногами, равновесие не сохранил и завалился вперёд на персидский ковёр, выпустив топорик из рук, тот до ковра не долетел и пробрякал звонко по доскам пола.
А вот Юрий Васильевич сплоховал. Дёрнувшийся, а потом падающий, рында заставил того сделать шаг назад и при этом нажать на спусковой крючок одного из стволов Doppelfausterа. Бабах. Минусы у пистолей современных есть. Хоть ложкой ешь. Одно из них, что между нажатием на спусковой крючок и вылетом пули проходит какое-то время. В этот раз повезло. Рында успел свалиться, и пуля прошла над ним, попав в полку с серебряными и золотыми кубками. В кубок брякнула. Тот полетел с полки, увлекая за собой товарищей, и всё это с таким весёлым звоном и грохотом, что половина Кремля услышала. Юрий, наблюдая беззвучную картину этого разрушения, и сам испугался.
— Иван! — дал пятуха Юрий Васильевич, — Я сказал тебе выпороть и отправить обычными воями на дальние засеки этих воров, поднявших руку на брата Великого князя! Встань и отдай приказ, а то я сейчас второго пристрелю! И всех их уничтожу! Пятьдесят плетей! И отцам их по пятьдесят за плохое воспитание сыновей!
Бабах. Теперь Юрий намерено выстрелил во вторую полку с золотыми кубками. Там так эффектно не получилось⁈ Почему экспромт не повторить. Чуть хуже получилось. Всего два кубка свалилось на пол. И звона не было, золото не захотело звенеть. Так, пробрякали по доскам, как сковороды чугунные. Услышать Боровой не мог, а представить-то кто мешает.
«Послушав» бряканье, ладно, посмотрев, Юрий сел к низкому «журнальному» столику, положил на него разряженные пистоли и сняв через голову пояс с берендейками, принялся трясущимися от напряжения руками, просыпая порох, и не попадая шомполом в ствол, заряжать их.
Все это происходило под вой Мстиславского, катающегося по дорогим верблюжьим коврам и обильно орошающего их кровью. Рот открывает, значит, воет.
— Лекаря вызовите! А то сдохнет, плетей, не получив! — опять чуть в конце сфальцетил Юрий.
Нет. Ничего не изменилось. Храбрецы лежат на коврах, никто не бросился жизнь за друга отдавать.
Как его там? Ай, не важно.
— Хованский… — ай, ну как там его? — Андрей! Бегом за лекарем. Трубецкой, перетяни ногу вору выше колена его поясом красивым.
Сначала начали переглядываться скакуны хреновы, но когда Юрий направил уже заряженный пистоль с клеймом сосновая шишка (клеймо оружейной гильдии Аугсбурга) на Андрея Петровича Хованского, то тот соизволил подскочить и убежал из палаты, споткнувшись по дороге об, выроненный рындой, топорик.
— Рында, — вспомнил о нём Юрий Васильевич, — помоги ногу вору перевязать. И потом беги за митрополитом. Службу в обед вёл в Архангельском соборе, возможно, там ещё.
Первым из оставшихся после бегства дворецкого удельного князя Владимира Старицкого, Андрея Петровича Хованского, подорвался рында. Тоже ведь набирают их из князей и детей бояр. При этом — это не служба, а почёт, денег за неё они не получают. Кравчими, постельничими, конюшенными и прочая служат. Но как этого величать и чьих он будет? Артемий Васильевич не знал. Одетый в белый кафтан юноша с таким же белым лицом не с Мстиславского стал пояс стягивать, а с себя, и вскоре умело перетянул им ногу орущего, должно быть, князя. Звуков Юрий Васильевич не слышал, но раз рот открыт, и шея напряжена, то кричит. А раз пистоль дёргается в руке, и из него дым валит, то он бабахает. Кубки падают на пол, так со звоном и грохотом.
Событие пятое
Вскоре и Иван свет Васильевич поднялся. Он с опаской по дуге, огибая центральную колонну, стал подходить к братику младшему. Тот заряжал теперь двуствольный пистолет, казалось совершенно не обращая внимание на возню на персидских коврах. Старший брат после колонны пошёл к Юрию какими-то приставными шагами, боком. Эдак дуэлянты в кино к противнику стоят боком, грудь под выстрел не подставляя. При этом голова повёрнута к плечу. Вот и Иван шёл к братишке младшему боком, но голова повёрнута, и она чего-то говорила.
— Глухой я, брате. Глухой, но не юродивый. И бесы меня не обуяли. Я за тебя решил в стране отцом нашим тебе завещанной порядок навести, раз ты не можешь по лени или дурости. Нельзя, чтобы холопы на тебя или меня плеть поднимали. Руку эту рубить след. Ты же решил, холопам волю дать. Пусть в этот раз Ляпунов меня от плети спас, а в следующий раз не будет Тимофея Михайловича, так опояшут. А не угадали. Ты не можешь в отчине порядок установить, мне пришлось. Сегодня все должны быть выпороты и простыми воями в цепях отправлены на дальние засеки, и родители выпороты на Пожаре. И объявить должны, что их порют за то, что воспитали сыновей, которые людей лошадьми в Москве сшибали и на брата Великого князя руку подняли. И виру с каждого семейства треба взять — две большие лодьи к маю построить должны во Владимире. Каждое семейство. Не построят, я их лично пристрелю. Не детей. Родителей. А ещё должны на свой кошт создать в Москве по две команды из десяти человек и двух бочек с водой. Должны всё время с полными бочками ездить, и в случае пожара первые бросаться гасить его. Будут называться пожарными командами. Тако же и всем боярам укажи с сегодняшнего дня каждый должен две такие команды создать на свой кошт. Двадцать у нас бояр? Сорок пожарных команд должно быть создано. Через три дня проверю, не будет сего исполнено, приду в Думу и колено прострелю, тому кто команды не создал.
Иван стоял и плакал. А черт его знает почему? То ли считал, что свет его в окошке — младший братик умом повредился, то ли раскаивался в грехах своих, стыд глаза выжигал, то ли с детством прощался.
В это время в палату залетели двое рынд, митрополит Макарий и два дюжих монаха.
Макарий бросился было к лежащему на ковре Ивану Фёдоровичу Мстиславскому, но увидев у окна двух братьев, поспешил к ним.
— Брате, скажи Их Высокопреосвященству всё, что я тебе