В тот раз папа поднялся. Но его нельзя было узнать. Угрюмый, раздражительный. Только мама могла его успокоить. Но осенью 47-го мама заболела — настолько тяжело, что из дома ее вынесли на носилках. Заражение крови.
Мама лежала в горбольнице, к ней ходил брат, я оставалась дома одна. Через две недели после того, как увезли маму, я открыла дверь на звонок. В дверях стоял папа. Из носа потоком на зимнее пальто текла кровь... Я его уложила, рвала свои рубашки и промокала, промокала... Пришла Лидия Алексеевна Кедрова, помогла мне, вызвала врача, папу увезли в клинику профессора Залесского... Мир почернел. Я по-прежнему ходила на музыку и в школу, но все чаще слышала шипенье за спиной — „дочь врага народа". Я становилась ко всему равнодушной. У нас не было денег. Брат получал стипендию и покупал продукты для передачи в больницу. Однажды он взял меня с собой. Мама лежала в палате на первом этаже, папа — на втором (в третьем корпусе). Я не узнала маму — не видно глаз, течет гной, уже была кома.
Вернулась домой с ощущением, что больше никогда не увижу ни папу, ни маму. Сидела в огромной ледяной квартире, в тишине, где только тикают и бьют старинные настенные мамины часы. Телефон, который так часто звал меня на репетиции в драмкружок, молчит. Еды в доме нет. Но мне и не хотелось есть, Я кашляла.
Как уж мы с братом прожили зиму, не знаю. Только в марте папа и мама выписались из больницы. Узнав о нашем горе, к нам приехали папина сестра Анастасия и ее муж Алексей Павлович Чараджи. Всей семьей лепили пельмени. Снова стало уютно. И даже весело. На миг.
Однажды проверить здоровье папы зашел профессор Бейгель. Осмотрел папу, сказал, что после перенесенных инфаркта и инсульта необходим санаторий. Папа попросил доктора осмотреть и меня, так как его очень беспокоил мой кашель. Бейгель после осмотра написал направление в тубдиспансер — „срочно", сказал он. Мне запретили музыкальную школу, освободили от экзаменов в общеобразовательной за шестой класс.
Что-то сломалось навсегда. Я никак не могла понять, почему папа — враг народа, когда он сам из народа. Подробно я ничего не знала — взрослые не говорили. Но когда папу выгнали из всех институтов Новосибирска, и он уехал в Иркутск, я написала ему, что недавно посмотрела фильм „Академик Павлов" и Павлова не признавали так же, как и папу, но потом все будет хорошо.
Для папы это „хорошо" так и не наступило. Его труд был уничтожен, осталось, может быть, несколько экземпляров в вузовских библиотеках. А прогнозы Язева, как мне довелось слышать, подтверждаются, но развиваются его идеи без ссылок на него.
Папа умер в 1955 году в Иркутске, где был директором обсерватории.
Обсерваторию в Западной Сибири он так и не построил.
Но ее не построил и никто другой."
9. „По примеру великого полководца Кеплера...“
Трагедия горячо любимого отца, катастрофа счастливой семьи мучали Гемму Ивановну долгие десятилетия. Многое для нее оставалось и неизвестным и необъяснимым.
Дети и внуки репрессированных получают доступ к документам, еще недавно хранившимися за семью печатями. Ох, и наследство! Как с ним жить? Как им распорядиться? Перегонять в книги и фильмы, сжигая себя, — для вразумления потомков? Но у потомков — свои испепеляющие игры. Кому — Афган, кому — Чечня, кому — Канары по выходным, а в пекле бед, как и в пекле удовольствий, бред прошлого, страдания ушедших едва ли могут найти вразумляющихся.
Вразумление вообще — задача неблагодарная. А в нынешнем поспешании и, вовсе, кажется, обречена. События спешат перечеркнуть одно другое. Журналисты спешат опередить сами события. Политики спешат перекричать соперников. Бабушка спешит в Собес...
Архивы одни никуда не спешат. Знают себе цену.
Вот и дочь Язева смогла, наконец, встретиться с прошлым, запротоколированном добросовестно и бесхитростно, без поправочного коэффициента на будущее.
Только сейчас, когда она старше отца, угодившего в ту передрягу, дочь узнает подробности уничтожения. Ужас девочки-подростка, застывший в ней навсегда, и эта новая тяжесть — тяжесть бессильного знания о том, как убивали.
А вот за что — тут как будто бы ясности не прибавилось.
„Рапорт", признаться, обескураживает. Остается только гадать — всерьез это упражнение в остроумии или в насмешку?
Но у Геммы Ивановны и восприятие Рапорта преломляется через призму семейной атмосферы. Дочь рассказывает:
„Я очень любила рапорт. Я его забыла дословно, помнила только последовательность событий и то, что мы с Арктуром в нем отражены. И еще я помнила, что рапорт написан был в стихотворной форме, былинной. Но прочитала я его вновь только в Москве в октябре 1994 года в зале Российского центра хранения и изучения документов новейшей истории (бывший Институт марксизма-ленинизма). Серое монументальное здание в пять этажей, на фронтоне которого три барельефа вождей-основоположников — Маркса, Энгельса, Ленина. Дом известен под названием „у трех слепых", т.к. глаз у барельефных голов нет...
Я ждала две недели „Личное дело Язева И.Н.“, пока его везли из Йошкар-Олы, где хранятся все совершенно секретные дела жертв партийного контроля.
Когда получила папку, первым делом стала искать рапорт. И нашла копию — примерно четвертый экземпляр, видимо, тот, который услужливо предоставил партийным органам НИВИТ.
Прочла и переписала Рапорт. И вспомнила, как он писался. Папа, в душе — поэт, восторженный мечтатель, действительно испытывал восторг: долго работать над постижением тайны, и вдруг она раскрывается, как занавес в театре!
Я помню, что экземпляр научной работы о Полюсе, выполненный на пишущей машинке, с графиками, таблицами, чертежами, выполненными от руки, положен был в красивую коленкоровую папку.
Брату тогда было 14 лет, благодаря маме, которая имела вполне классическое рисовальное образование, брат прекрасно чертил и рисовал. И по просьбе папы Арктур нарисовал замечательную картинку: на первом плане спиной к нам сидит за письменным столом с бумагами папа в свете нашей любимой лампы под зеленым абажуром, в центре композиции — мрачный Полюс, старик с большой бородой; справа от него в перспективе стоит Волопас — Арктур — в овечьей шкуре, опершись на посох, слева — Северная Корона, Гемма с распущенными волосами в венце из пяти звездочек. И Рапорт и рисунок были вкладышем в папку с работой. Но были ли они вложены? Не знаю...
Было бы смешно и грустно, если бы ученый Язев всерьез написал Сталину письмо о „своих достижениях" в „форме, соответствующей эпохе". В отцовском рапорте — и