„Нет, не орал, -- подумал я наконец. — Это он сочинил, чтобы утешить меня. А на самом деле он нс пикнул бы, только стиснул зубы. Он выносливый и смелый. Нс такой слабак, как я, который боится соседских собак, Лильки с Галкой, темноты в ночной комнате, трескучих гроз и незнакомых мальчишек. Вот уж я-то обязательно бы верещал от души, если бы старуха меня не упустила...“
Неужели правда верещал бы? Неужели я уж вовсе ничтожный?
А если бы я оказался на войне? Если бы попал в лапы к фашистам и они из меня вытягивали бы военные секреты? Не всегда ведь советские танки приходят вовремя, как в рассказах Володьки про Витьку Морковкина. Неужели бы я не выдержал и стал предателем?..
Ну, что это за паршивое такое устройство — человеческий мозг? Не успеешь избавиться от одних гложущих мыслей, как тут же другие!
Значит, я в самом деле могу сделаться предателем?
Двое суток этот страх нс отпускал меня. И я уже начал мечтать, чтобы судьба послала мне новое испытание. Такое, чтобы я мог убедиться в своей твердости.
Но что, что? Не набиваться же снова к старухе в гости?
И я наконец догадался, что. Страшно сразу сделалось, все жилки ослабли. Но я знал — обратного пути нет. Я все решил для себя неумолимо. И отправился на двор, где играла в чику Эдькина компания.
Галка и Лилька увязались за мной. Мы были в очередной ссоре, и девчонки ехидничали:
— А мы, Славик, скажем твоей маме, что ты пошел играть на деньги. И она поставит тебя в угол!
Это была невероятная глупость. Никогда меня мама не ставила в угол! Презирая девчонок своей мужественной спиной, подошел я к игравшим. Рюха как раз бил железной шайбой по стопке пятаков.
Я встал над ним, унял сердцебиение и развязно сказал заранее приготовленную фразу:
—- Здравствуй, бедный Рюха, ни пера тебе, ни пуха...
Эдька, однако, не разъярился. Только зыркнул через плечо:
— Опять приперся, мамин цыпленочек. Че надо? Играть все равно не пущу, у тебя денег нет.
— А я и не играть. Я на тебя поглядеть.
Он удивился. Встал. Приятели его дышали опасливо и выжидающе. Эдька сказал слегка озадаченно:
— Че на меня глядеть-то? Не кино.
— Почти что кино, — заявил я, обмирая от собственной наглости. — Эдик Рюха — два слоновых уха.
Эдька был и правда малость лопоух. И намеков на это не терпел. Размышлять — с чего это вдруг смирный соседский Славик так охамел — он не стал. Раз! — и моя рука за спиной.
— Ах ты козявочка! У кого слоновые ухи?
— У... тебя...
— Ух ты! — Боль железным стержнем вошла в локоть и плечо. Я брякнулся на колени. Эдька пыхтел: — Сейчас заплачешь. А ну, говори: „Эдик, больше не буду!" Говори: „У меня у самого ухи...“
Я сцепил зубы.
— Говори... — Это я слышал уже сквозь звон в ушах. Сквозь немилосердную муку.
Господи, да разве можно терпеть такое? Сейчас я заору. Еще только секундочку. Еще чуть-чуть... Звон стал сильнее, а потом наступила мягкая тишина, и я стал спасительно проваливаться в эту тишину.
Однако совсем я сознания не потерял. Раздался пронзительный визг. Эдькины пальцы разжались. Я завалился на бок и видел, как Галка с лицом, перекошенным от визга, лупит Рюху кулачками по плечам и по башке. Тот закрыл голову. Отскочил.
— Психованная, да? Че сорвалась?
— Гад! Ты ему руку сломал! Ты за это... в тюрьму!
— Сама такая! — заорал в ответ Эдька. Он слегка пришел в себя. — Это твой папочка в тюрьме сидит! Спекулянт!
Раздался новый визг — Лилькин. И теперь они уже с Галкой вдвоем набросились на Эдьку — с бешенством диких кошек.
И грозный Эдик Рюхин был бит двумя рассвирипевшими девчонками на глазах у всего честного народа. Так бит, что с ревом ударился в бега.
И вмиг рухнула мощь и слава диктатора.
А меня подняли и повели на свое крыльцо, как раненного героя. Ласково уговаривали потерпеть. И я терпел, только брызги сами летели с ресниц.
Рука, к счастью, оказалась не сломана и даже не вывихнута. Правда, до вечера болели плечо и локоть, но, конечно же, сильнее боли было чувство гордой победы. Выдержал, не сдался!
Я чувствовал, что теперь, пожалуй, Смогу наконец смотреть на Володьку без внутренней робости, как равный.
Эта победная радость так заполняла меня, что все остальное казалось неважным. И я без особого волнения выслушал вечером от мамы неожиданную весть:
— Скоро мы переедем отсюда. Контора Артура Сергеевича сняла для нас две комнаты в доме на улице Нагорной. Недалеко от реки.
Ну что же, переедем так переедем. Немного грустно расставаться с Галкой и Лилькой и — главное — с Володькой. Но ведь не в другой же город уезжаем, в конце концов. Зато станем жить по-человечески, а не в этой тесноте..'.
На следующий день в школьном коридоре я отозвал в уголок Серегу Тонкошеева.
— Вот... Возьми свою деньгу.
Круглое серегино лицо даже поглупело от удивления.
— Откуда она?
— От верблюда... — вздохнул я.
— Значит... это ты тогда ее увел?
— А кто? Прасковья, что ли? Здорово я тебя обдурил! В кармане дырка, вот она в эту дырку и туда... — Я тряхнул мешковатой штаниной.
Серега подумал, помигал. Потом добродушно посмеялся:
— Хитрый ты. А я тебе поверил.
— Ты это... Не злись на меня. Вот она, забирай...
— Да я не злюсь, — Серега взял монету, повертел в толстых пальцах. — А с чего это ты? Ну, сперва стянул, а теперь...
— Так... Потому что скоро уеду. В другую школу пойду. А мы с тобой... Ну, все же два года в одном классе. Хоть не на одной парте, а все равно почти рядом.
Серега кивнул: понятно, мол. Подумал. И протянул монету обратно.
— Бери насовсем.
— Правда?
— Ага.