— Чего, чего!.. — агрессивно передразнивал Вениамин. — Жду, когда зарплату повысят, чтобы тебя, дармоеда, кормить.
— Это ты брось, — усмехался в коротенькие усы Алик. — Подумаешь, зарплата. Оно, конечно, хорошо, когда зарплата большая, но все же... К чему стремишься?
— Ну... — терялся Косяков. — Например, хочу, чтобы войны не было, и чтобы все поровну. А то у директора зарплата — во, а у меня — шиш.
— Да я не об этом спрашиваю Зачем ты есть на белом свете, мыслящее существо? Чтобы о зарплате думать?
— Еще, чтобы счастливым быть!
— Это как? Когда все купить можно?
— Не только. Я, чтобы тебе было известно, раньше стихи писал. Еще до женитьбы. В литкружок ходил. Хвалили. Я бы хотел известным поэтом быть. Меня бы печатали, а все читали — и радовались.
— Это разве счастье? — недоумевал Алик. — Мне тогда из мышей и вырастать не стоило. Сиди себе в подвале, крошки жуй, вот тебе и счастье.
— А хочешь, я свои стихи почитаю, — воодушевлялся Вениамин. — Ранние.
— А что, и поздние есть? — равнодушно интересовался Алик, отваливаясь на спинку стула. — Ну, давай, давай.
— Поэтам спать не полагается, — вдохновенно начинал Косяков, — Им полагается чуть свет Смотреть, как зори занимаются, Иначе, что ты за поэт.
— Очень мило, — хвалил Алик и зевал. — Спать пойдем, а то действительно придется смотреть, как зори занимаются.
Нет, не зря интересовался Алик в разговорах с Косяковым о смысле жизни, в итоге тот сам стал об этом частенько задумываться и пришел к весьма печальным выводам. Очень живо напомнили Вениамину мышиные откровения их самую первую беседу, когда Алик заявил, что и нужно-то ему для счастья лишь новый цветной телевизор да ковер на пол. Сколько ни пытался Косяков размышлять о чем-нибудь возвышенном и отвлеченном, все равно выходило лишь о зарплате да о шмотках, да, может быть, еще о том, чтобы избавиться от Алика. Но об этом думалось как-то лениво, и в душе Вениамин уже сомневался, что без Алика ему станет лучше — привык он к своему постоянному собеседнику. К тому же Косяков надеялся, что его пример добросовестного труженика и достойного члена общества поможет Алику в правильном воспитании и становлении, как личности. Кроме того, Алик все реже стал выказывать неудовольствие хозяином квартиры — начал, очевидно, понимать, что сколько ни ворчи, добычливее Косяков уже не будет и рассчитывать на него в деле улучшения материального благосостояния не следует.
А потом вдруг произошли важные события: Бершадский открыл кооператив, а из обувной коробки сбежал Вовик.
Побег Вовик совершил по вине Косякова. При этом последний натерпелся немало страха, — Алик находился рядом и мог расценить действия Вениамина, как пособнические. Но обошлось.
В последние дни Алик совсем забросил своего питомца. Кормить — кормил, но уже не так аккуратно, как прежде; забывал убрать в коробке, и это Косякова раздражало. По его мнению, если уж довелось завести какую-нибудь живность, то следовало за ней соответственно и ухаживать. Но чем яснее становилось, что из Вовика толка не будет, тем равнодушнее к нему относился Алик. Он вообще сильно изменился и даже перестал читать любимую книгу — „Жизнь животных", с которой раньше не расставался часами. Косякова весьма забавляла манера Алика читать с карандашом в руке. Иногда при этом Алик фыркал и что-то подчеркивал в тексте, а, случалось, и делился с Вениамином своим мнением, не всегда совпадавшим с мнением автора. Больше всего его возмущал раздел о грызунах, а в этом разделе статья о домашних мышах.
— Нет, ты послушай! — горячился Алик, зачитывая очередной отрывок. — „В библиотеках и естественно-исторических музеях мыши хозяйничают самым гибельным образом и могут причинить неисчислимый вред, если чем-либо не ограничить их страсть к разрушению. Кажется, что они грызут вещи из одной шалости...". Вот скажи, сгрыз я у тебя хоть одну книгу? Сгрыз или нет?
— Не сгрыз.
— Не сгрыз! — торжествующе повторял Алик. — Чего же он чушь-то пишет? Или вот — „Трудно представить среди животных более жадную и нахальную тварь". Это уже черт знает что! — с отвращением отбрасывал Алик в сторону толстенный том.
— Но, вообще-то... — мямлил Вениамин, — может, автор и прав?
— Не прав! — ярился Алик и начинал возбужденно бегать по комнате. — Что я тебе плохого сделал, пока в подвале жил?
— Дырки грыз, крупу из полиэтиленового пакета по всей кухне растаскивал, в хлебницу...
— И что, после этого, значит, нас кошками травить, да? Мышеловками прищемлять? А самого тебя в мышеловку, тогда бы узнал почем фунт лиха!
— Мышеловка, конечно, варварство. Хотя...
— Эх, ты, гуманист, — снова заводился Алик. — „Хотя“!.. Никаких „хотя“!.. Куда смотрит общество по охране животных? Наступи кто кошке на хвост, так со свету сживут, а маленькую мышку капканом — хрясь, так и не заметит никто. Где справедливость?
— Нет справедливости, — соглашался Вениамин, думая о своем.
На том и примирялись.
Но все это происходило еще тогда, когда Алик считал, что его опыты по очеловечиванию мышей будут успешными. А потом и книги валялись в углу за диваном, и Вовик напрасно бегал по коробке, пытаясь привлечь к себе внимание.
Как ни зол был Косяков на мышь, но и он не выдержал наплевательского отношения к ни в чем не повинному животному. Увидев, что в жестянке у Вовика кончилась вода, он собственноручно наполнил ее, чего раньше никогда не делал, а затем взял мышь в руки — Алик так часто поступал, и Вовик сидел у него на ладони, как игрушечный, только смешно подергивал носом. Но то, что запросто получалось у Алика, совсем не вышло у Вениамина. Лишь только Вовик очутился в руках, как тут же цапнул Вениамина за палец. Не ожидавший вероломного нападения Косяков разжал ладонь, и Вовик этим незамедлительно воспользовался. Мягко шлепнувшись на пол, он задал стрекоча и буквально ввинтился в узкую щель около дивана. Еще какое-то мгновение можно было остановить его, ухватив за длинный хвост — дырка оказалась слишком мала для раскормленного Вовика, и он некоторое время ерзал, пытаясь протиснуть в щель ожиревшее тело, — но Алик лишь задумчиво проводил его взглядом, а Косяков был слишком занят своим