Часам его мало кто доверяет – завёл их тебе старик-торговец, а назавтра они уже не идут и сам ты не заведёшь их, сколько ни крутишь колёсико. Ты в мастерскую, а там только глянут под крышку и хмыкнут: «Не могут такие часы ходить, ну никак не могут!» Напрасно ты станешь доказывать: «Они тикали! И стрелки двигались!» Остаётся – опять на базар, к старику, ехать.
А он пожмёт плечами и снова часы заведёт и стрелки поставит как нужно. Спросит у тебя: «Есть проблемы?» И ты руку протянешь за часами и спросишь счастливо: «А что вы сделали?» Ан нет, старик в ответ спросит: «Сколько заплачено было?» И начнёт в кошелёчке толстыми пальцами неловко, долго искать монеты, а часы назад не отдаст. И тебе станет досадно и жалко. Хотя куда надёжней часы на батарейках, и купленные в магазине, понятно, – не с рук. Не ношенные никем до тебя часы.
Гермогеныч и не старается подманить к себе покупателей. Разве что какой коллекционер на рынок заедет, из тех, кто смотрит, сколько часам лет и где именно их сделали, а заводить их каждый день и не собирается. Но коллекционеры здесь редкость, бывает, что за весь день ничего не продашь. Гермогеныч сидит королём в кресле, спиной к базарному ряду, вроде и не ждёт никого, а рядом вдруг появляются три-четыре старика – оставили на кого-нибудь свои залатанные кастрюли и значки с видами городов и древние армейские ремни.
И вот уже Гермогеныч поднялся с кресла и гремит шахматами. Были, были они у него в бауле со скарбом! Он бережно расставляет фигуры, не зная ещё, с кем играть будет. Люди от соседних столов, от одеял, расстеленных на снегу, подтягиваются к нему. Гермогеныч любит играть чёрными, противникам своим говорит всегда одинаково: «Вы начинайте. А мы после вас». Кому-то он сразу фору даёт – берётся играть без ферзя. Ему интересно самому сильную фигуру добыть, пешку в ферзи произвести. Гермогеныч ведёт игру, как сам хочет. Кажется, по одному только его желанию она закончится в пару минут и никто понять не успеет, где, на каком ходу белым уготовано было поражение. Или же он станет вываживать белого короля долго и гонять его с одного края доски на другой, дыша себе на руки, чтоб согреться, надевая и снова снимая варежки и в ладоши хлопая. И зрители вокруг будут, не замечая того, притопывать, и над склонёнными к доске головами будет клубиться пар.
Полкан тоже смотрит на доску. Он стоит на сидении, передними лапами опирается на спинку кресла, и голова его над спинкой высоко поднимается. В кресло никому не позволено садиться, только самому хозяину, Гермогенычу, и Полкану.
– Собака тоже как будто бы понимает в шахматах, – заметит какой-нибудь зритель, но остальные только отмахнутся: не отвлекай!
Хочется угадать, какой ход Гермогеныч сейчас сделает, и если угадаешь, уже радуешься за себя: «И я что-нибудь понимаю!» И если сейчас вдруг придёт покупатель и станет спрашивать у стариков про их ремешки и железки, то от него отмахнутся в досаде. А Полкана, кажется, тронь – он вскинется на тебя и тяпнет, чтоб не мешали. Он то со всеми глядит молча, то тихо начинает поскуливать.
Где, как живёт Полкан – это никто не знает. На нём есть ошейник, не ясно, кем и когда надетый. Может, и был у Полкана хозяин, а теперь нет его. Мало ли на базаре приблудных собак да кошек! Одна, худая, короткошёрстная, бродит возле стола № 8. Её Муркой зовут. У поселковых старушек все кошки – Мурки.
Полкану до кошки и дела нет. Она пробирается среди ног, притопывающих, переступающих на месте. Того и гляди люди наступят ей на хвост или на лапу и сами того не заметят.
По рынку идёт незнакомец, тонкий, в лёгкой для морозного дня одежде, в узких ботинках – ему только от машины добежать, он, видно, коллекционер, и ему улыбаются напряжённо. Он спешит мимо старых книг, и поцарапанных сковородок, и возвышающегося среди них самовара. Старая женщина протягивает ему в обеих руках свою девичью остроконечную шапочку, расшитую серебряными монетами, а через плечо вдобавок у неё перекинуто – кто жил в этих местах, тот видел такие в музее – красное сатиновое платье! Ещё лет пятьдесят назад здешние девушки выходили в таком наряде замуж.
– Ты опоздала, бабка, – говорит коллекционер, – и твоё добро никому не нужно. Здесь раньше стояли твои подружки строем – отсюда и вон до тех ворот. Как настали для вас, для пенсионерок, тяжкие времена, так они все и высыпали – у какой хочешь бери, выбирай!
Старушка начинает оправдываться: мол, да, долго она берегла дорогой наряд, но что-то произошло в её жизни, что-то заставило её прийти сюда. Но чужака уже рядом нет – он торопится к столу № 8, ему Гермогеныча нужно. Скоро, скоро этого базара не будет, кому, как не пришлому человеку, это знать! Город постепенно окружает посёлок. На площади выстроят несколько многоэтажек. А рынок перенесут далеко на окраину. Захотят ли старики ездить туда? У Гермогеныча надо будет не забыть узнать его адрес, дома у него, должно быть, столько чудных вещиц, разве он всё на базар приносит…
Пришлый через головы, над шахматами, наклоняется к старику, а тот выставляет перед собой руку с только что взятым ферзём. Чужой человек подёргивает ногами: холодно!
Кошка трётся о его брюки кремового цвета, он топает на неё: «Пшшш! Пшшш!» Ему только дождаться конца игры, и Гермогеныч выложит перед ним свой товар, и есть ли у него сегодня то, что пришлому нужно, или нет, а тот в любом случае скоро окажется у себя в машине, согреется.
Но вот проигравший выбирается из толпы зрителей – и чужак торопливо протискивается на его место и расставляет фигуры, думает: «Я только один раз, один раз». И в нескольких головах сразу мелькает: «Такой – он возьмёт да и выиграет у старика!» Но после двух первых ходов от этой мысли делается смешно. Полкан смотрит на доску и тихо рычит, почти выговаривает:
– Дуррак! Дуррак!
Мурка забирается под его кресло и оттуда мяучит простуженно, хрипло. Полкану слышится:
– А ты подскажи ему нужный ход, подскажи!
Полкан огрызается, урчит по-собачьи. А кошке слышится:
– Я же поглядеть только, я, что ли, не понимаю?
Мурка шипит на него, ехидничает:
– Уже все чуют, что ты понимаешь! На уровне их гроссмейстера!
Кто-то из людей, зрителей, топает перед