И именно в этот момент где-то рядом, в реальности, завыла сирена.
А где-то сверху — будто в продолжение сна — влез хорошо знакомый голос Алибабаевича:
— Камандира! Палетели! Ракета дали!
Лёха дёрнулся, вытер лоб, глотнул воздуха и пробормотал в окружающую его действительность:
— Зараза… Хоть бы раз в халате приснилась.
Наш герой выкарабкался из-под самолёта, очумело оглядываясь по сторонам. После сна мир казался каким-то душным и липким, будто его засунули в тёплый парник и забыли открыть верх. Воздух стоял тяжёлый, с привкусом масла, пыли и какой-то неясной тревоги.
Не раздумывая, он подхватил ведро, заботливо оставленное механиками у шасси, и вылил себе на голову. Вода оказалась тёплой, казалось, пахла керосином и, судя по всему, уже успела согреться на ярком южном солнце. Освежило его, впрочем, мгновенно.
— Ух ты, бодрящий октан… — почему-то буркнул Лёха, абсолютно не представляя, в каких единицах измеряется степень крутости керосина. Моргая, он отшвырнул пустое ведро в сторону.
Не дожидаясь повторных приказов, он добрался до крыла, подтянулся и полез в кабину.
Лёха плюхнулся в кресло, защёлкнул поясной ремень и только тогда выдохнул. В голове всё ещё крутилась Наденька.
— Извини, душа моя… Нам на работу срочно надо.
В кабине загудело. Где-то внизу заработал стартер. Начинался очередной вылет.
Лёха окинул взглядом самолёт. Ну что сказать — вроде бы одинаковые самолёты, сделанные на одном и том же советском заводе, в одно и то же время, а отличались они, как любимая, облизанная девочка и нелюбимая, затравленная падчерица. Всё вроде бы на месте — но…
— Нет души! — высказался вслух Лёха.
Первое, что бросилось Лёхе в руки, — это огромный железный руль, как от автобуса. Назвать это убожество штурвалом язык у него не повернулся. Довольно грубый, слегка скрипящий, с зазубринами по краям, как будто его обрезали в слесарке в обеденный перерыв, а потом бросили, не заполировав, сказав: «И так сойдёт».
Его старый штурвал — когда-то ловко экспроприированный с французского «Протеза» — радовал руки аккуратно отполированными деревянными вставками и удобными рукоятками. Сейчас вспоминался с ностальгией. Там всё было как надо: и усилие поворота, и обратная связь, и ощущение, будто ты управляешь самолётом…
— А не вытаскиваешь за рога пьяную корову из канавы, — подумалось нашему герою.
Связь со стрелком и штурманом отсутствовала как класс. СПУ — самолётного переговорного устройства — просто не было. Световая сигнализация и пневмопочта!
Лёхе вспомнился прикол имени Кузьмича: когда тот, отослав пневматическое письмо Алибабаевичу, вызвал экстренное срабатывание бомболюков. Кстати, почти на всех самолётах после этого почту заблокировали. Некоторые смелые испанские лётчики всё ещё баловались такими посылками. Лёха, конечно, обсудил со штурманом систему цветовой сигнализации… но как она сработает в бою — оставалось непонятно.
Но самое главное, что удручало Лёху, — это стандартное стрелковое вооружение. Вся эта, с позволения сказать, оборонительная мощь самолёта, которую ему предстояло использовать в бою, вызывала у него устойчивое ощущение какого-то сюра.
Наверное, товарищу маршалу Ворошилову сильно икалось всё это время, когда его вспоминал Лёха, да и другие лётчики — узнав, что по его инициативе на отправленных в Испанию СБ поменяли и так не самые мощные ШКАСы на совсем уж убогие авиационные пулемёты Дегтярёва.
Нет, Николай Зобов — основной лётчик этого самолёта — честно постарался в меру сил. Машина была в приличном состоянии, и он даже раздобыл ШКАС для стрелка. Лёха хмыкнул, понимая, чего стоило раздобыть даже один пулемёт, вспоминая, как Эрнст Шахт выменял подаренный ему автомобиль на четыре зенитных ШКАСа у испанцев.
Так что, конечно, респект Николаю. Но…
Но был нюанс. Вернее, целый грёбаный альбом нюансов.
Во-первых, пулемёт ШКАС был только в верхней точке. Один. Как глаз у циклопа.
А внизу — голая задница, если выражаться технически. А снизу-то, как известно, любят заходить не только кошки, но и вражеские истребители.
Во-вторых, даже эта верхняя точка была со стандартным сдвижным колпаком, сделанным из вполне себе мутного целлулоида, который, казалось, специально прошёл цикл обработки в серной кислоте и пыльной степи. Через него стрелок мог разве что угадать, где небо, а где — отражение собственной морды.
Так что приходилось выбирать: либо сидишь внутри и не видишь ни хрена, либо открываешь фонарь и высовываешься наружу, ловя бешеный поток воздуха, выветривая даже самую крепкую хмель.
Отважный Алибабаевич, конечно же, лез наружу и торчал в набегающем потоке, как флюгер при пожаре.
У штурмана стояла пара Дегтярёвых и набор из шести дисков — аж по шестьдесят три патрона каждый — пристроенных по бокам кабины.
Ещё один авиационный Дегтярёв торчал писькой барбоса снизу фюзеляжа, гордо именуясь «нижней оборонительной точкой».
А ещё знаете, в чём был самый большой прикол? Нет?
Это был бомбардировщик ПВО.
Истребители улетели в Аликанте по какой-то вышестоящей надобности, и в компанию к единственной паре И-15 в усиление противовоздушной обороны на дежурство отрядили эту СБ-шку.
Лёха раз, другой и третий выругался вслух на идиотизм окружающей его действительности, пнул край рулевого колеса и плюнул за борт кабины.
Чтобы куда-то попасть с таким вооружением, надо было обогнать цель и подставить ей задницу, как краб — тогда, может быть, Алибабаевич и попадёт.
Наш герой затянул ремень потуже, глянул назад в зеркало на стрелковую точку, где только что скрылся маячивший силуэт Алибабаевича, и буркнул:
— Ну что, братан… готовься дышать свежим ветром. У нас опять цирк с клоунами.
Самый конец июля 1937 года. Небо в районе порта Картахены.
Свеженазначенный бомбардировщик ПВО оторвался от полосы легко, будто сам сомневался, почему его так долго держали на земле.
Незагруженная бомбами машина с удовольствием снова полезла в небо. Лёха аккуратно выставил газ, и самолёт, подрагивая, начал ленивый набор высоты. Воздух дрожал, винты гудели с натугой, пейзаж постепенно отдалялся, пропадая внизу.
Через десять минут СБ неспешно пошёл в первый разворот над бухтой, описывая широкий круг. Внизу оставалась Картахена: порт, краны, крыши и несколько кораблей, приткнувшихся