— Вот это ветер! — удивляется тот, что держал карты.
— То ли еще бывает, — говорит Радан. — В позапрошлом году тут такая буря разыгралась, что чуть все градом не побило. Спасибо, ветер в горы повернул, а то бы беды наделал.
— Ушли злые духи, — добавляет кто-то. — Как раз на вершине Превоя они и подрались… Гремело, гремело… чистый содом! Пока вражья сила за горы не подалась. На другой день люди пошли посмотреть… Все дубы повалены.
— Отчаянно дерутся нечистые перед бурей. Спаси, господи!
— Ты слышал, что говорит наш Станко? Он тоже злой дух. Когда, говорит, драка начинается, хватают дуб за верхушку, выдергивают из земли, как зеленый лук, и дерутся. Я видел его летом, когда он в реке купался, — весь синий, ровно в краске вымазанный. Избили его, говорит, нечистые, но он им все равно не дал вредить.
— И так всякий год бьются на Превое, без этого не обходится, — говорит Радан.
— Самое что ни на есть проклятое место. Среди бела дня там жуть берет, что уж про ночь говорить, — подтверждает тот, что держал карты.
— Где ее нет, этой нечистой силы, — вставляет Радан, — и на том броде, что возле мельницы, и повыше, у Петрова омута… Не знаешь, где хуже.
— Ох, и страшно же у Петрова омута, — говорит тот, что ставил палец в ременную петлю. — Я и посейчас диву даюсь, откуда у Петра храбрость взялась среди ночи туда нырнуть!
— Неужто нырнул? — спрашивает кто-то.
— А как ты думал! Поднялся, говорит, ночью рыбу ловить, ну и прямо к омуту. Хорошо кругом, тишь, вода спокойная, месяц молодой чуть-чуть светит. Пришел, забросил в первый раз сеть, поймал несколько рыбин; забросил в другой раз — опять поймал; забросил в третий раз — зацепилась сеть. Дергал ее по-всякому, никак не идет. Дай, думает, нырну. Скинул одежонку, засучил штаны и нырнул в омут.
— Ночью и нырнул? — дивятся все такой смелости.
— Ну да, нырнул! Опустился на дно и видит, сеть зацепилась за большущий пень; едва распутал, потянул сеть и собрался вынырнуть, да не тут-то было! Что-то сковало ему обе ноги и тянет вниз, как свинец. Он и так и сяк, все силы напряг, а его все на дно тянет! Тогда он уцепился руками за корягу какую-то и кое-как выкарабкался на берег. И что же он видит? На ногах у него колодки, желтые как воск…
— Ой!.. — восклицают все в один голос, испуганно озираясь.
— Поглядел, в самом деле колодки! Как быть? Снять их не может. Дай, думает, поплетусь потихоньку, а там что бог даст! Взял сеть и рыбу и пошел по насыпи. Идет он так потихоньку, идет… И вдруг перед ним черный поп! Совсем черный, как обугленный; лицо до самых глаз бородой заросло. «Давай я тебе колодки сниму!»
— Прямо так и попросил? — удивляется кто-то.
— А как же! «Дай, говорит, мне эти колодки!» — «Не дам», — ответил Петр. «Ну дай же, не мучься, сниму я их с тебя!» — «Нет, не дам!» — сказал Петр и пошел. Пропал поп. Неизвестно ни куда делся, ни что с ним стало. Ни звука, ни шороха — ничего! А Петр идет себе полегоньку по насыпи и идет. И вдруг у него с левой ноги спала колодка. Он поднял ее и пошел немного быстрей. И видит — впереди, на расстоянии ружейного выстрела — зачернело что-то маленькое, как клубок. Показалось Петру, что оно из воды выскочило и упало на насыпь. Помчалось оно прямо к Петру и все растет, растет, растет и вертится, как волчок; домчалось до него и оказалось опять тем самым попом. Снова просит поп колодки. Петр никак не соглашается. Покрутился поп возле него — все колодок добивался — и снова исчез. Спала с ноги и вторая колодка. Поднял Петр и эту колодку и пошел быстрее. Идет он так, идет, и вдруг его сзади хватает кто-то за плечо. Оборачивается Петр, а это опять тот поп. «Так дай же ты мне эти колодки!» Не дает ему Петр колодок, и все тут. Поп кружит вокруг него, кружит. Но как петух запел где-то на селе, так он и исчез.
— А колодки с собой унес? — спрашивает тот, что держал карты.
— Так он тебе и отдал! Нет! Принес он их домой. Развел, говорят, большой костер, словно быка собрался жарить. А когда костер разгорелся как следует, он разгреб жар и бросил колодки в огонь! Бог ты мой, что тут началось — поднялся писк, треск, стрельба, ровно кукурузные зерна жарились. Он нагребает на колодки жар, а в костре пищит, стреляет, только уголья в стороны летят. А он знай себе нагребает да нагребает, пока не утихло. Петр потом еще сверху дров наложил, чтобы хорошенько прогорело. А как после золу-то разгреб, смотрит — колодки стали черные как уголь.
— Вишь ты, обгорела нечистая сила! — заключает Радан.
— А куда он их дел? — интересуются остальные.
— Забросил на чердак, и там они бог знает сколько валялись. Люди приходили поглядеть на них, как на чудо. А после, говорят, пропали они. То ли украл их кто, то ли сами сгинули, не знаю.
— А ты их видел? — спрашивает Радан.
— Нет, не видел, но мне говорили люди, которые видели.
Так за чаркой вина сыпались истории одна другой страшнее. На дворе была уже глухая ночь, когда Радан отъехал от трактира. А другие еще остались. Подогретому выпитым и, видимо, слегка напуганному страшными рассказами Радану все казалось, что в уши ему дует какой-то знойный ветер. А вот и брод под мельницей. Только собрался переезжать брод, как вдруг в стороне над дорогой заплакал ребенок.
«Откуда тут ребенку быть в такую пору?» — подумал Радан в тревоге.
Ребенок все плачет. Пригляделся Радан, а ребенок спускается к нему: маленький, от горшка два вершка… Чернеет в темноте, и не разглядишь.
— Ты что плачешь, малец? — спросил Радан.
— Коз потерял, боюсь домой идти.
— А чей ты?
Ребенок плачет, а говорить не хочет.
— Садись в повозку, — сказал ему Радан.
Мальчик, всхлипывая, вспрыгнул на повозку. Радан сел на передок и погнал волов в воду. Только выехали на середину реки, мальчишка стал смеяться, скаля зубы; и