И вот в конце апреля в отношении Суворова наконец наступила ясность. Государыня пожаловала его чином генерал-поручика, табакеркой с бриллиантами и поручила возглавить все части, которые возможно было снять с Днепровской линии или вывести из Крыма, для наискорейшего выдвижения на борьбу с самозванцем.
Флотские продолжали грабить турецкие прибрежные крепости, и Бургас не стал исключением. Запасы и пушки с его укреплений вывозили в Кинбурн. Поэтому, дабы не терять времени, Суворов воспользовался оказией и добрался до Александршанца морем, чем выиграл почти неделю, и теперь его коляска катила в сторону Полтавы в сопровождении очень скромного отряда драгун, коих смог выделить генерал-майор Вессерман.
На дорогах было беспокойно. Призрак колиивщины снова заметался по правому и левому берегу Днепра, как только сюда добрались известия о Пугачеве и его манифесты о восстановлении вольностей Войска Запорожского Низового. Летом 68-го года случилась великая смута среди казаков — гайдамаков и запорожцев. Под лозунгом возрождения Гетманщины они тысячами резали поляков, жидов и униатов. И ждали помощи от русских. А вместо поддержки получили от них пулю, кнут, выдачу захваченных полякам и ссылку тех, кто был в русском подданстве, в Нерчинск. Поляки жесточайше ответили казакам за бунт — сажали на кол, сжигали живьем, колесовали.
Шесть прошедших лет не стерли память ни о репрессиях, учинённых «просвещенными» ляхами, ни о предательском поступке людей Екатерины.
Свист, крики, конское ржание вырвали генерала из полудремы. Генерал встрепенулся и огляделся по сторонам. С закатной стороны из-за невысокого холма на дорогу выливалась конница. И очень много. Бунчуки и пестрая одежда выдали принадлежность войска.
— Запорожцы! Ах ты ж… Напасть какая, — выругался денщик генерала Прохор Дубасов.
Казаки быстро окружили маленький отряд и вынудили его остановиться. Охрана даже не пыталась хвататься за оружие, поскольку перевес сил был подавляющий. Казачки своими конями сходу отделили драгун от коляски, и Суворов понял, что полагаться придется только на красноречие и авторитет. Он привстал в коляске, улыбнулся и громко крикнул:
— Здорово бывали, братцы казаки!
В ответ конники уважительно расступились, и к возку генерала выехали трое немолодых всадников. Один из них, одетый богаче всех, оглядел Суворова и произнес:
— Слава Богу, господин генерал. Меня звать Петро Калнишевський. Я кошевой атаман запорожского войску. Это, — он указал на казака справа от себя, — Павло Головатий, наш войсковой судья. А это, — на этот раз указан был казак чуть помоложе, по левую руку, — Иван Глоба, наш писарь. А вас как звать-величать?
Все окружающие выжидательно уставились на генерала.
— Генерал-лейтенант российской императорской армии Суворов Александр Васильевич.
Народ загудел, зашумел. Атаман кивнул головой:
— Слыхали мы про твое геройство в Царьграде. Славное дело вышло. И к миру турку склонило изрядно. А куды теперь путь держите?
Суворов замялся. Говорить правду было опасно. Намерений этих казачков он пока не понимал. Потому ответ был округлый:
— По делам службы следую в Полтаву.
Писарь Глоба усмехнулся и достал из седельной сумы свернутый в трубку лист бумаги.
— Не по этим ли делам? — спросил он, развернул лист и торжественным голосом зачел: — «Киевской губернии Генерал-губернатору, Новороссийской губернии Главному Командиру. Генерал-аншефу Воейкову Федору Матвеевичу. Во исполнение высочайшего повеления императрицы и самодержицы всероссийской Екатерины Второй уведомляем вас о назначении генерал-лейтенанта Суворова Александра Васильевича высшим начальствующим лицом над воинскими силами Новороссийской и Киевской губерниями, Днепровской линии, а також воинскими частями, выводимыми из земель Крымского Ханства. Возлагаем на вас обязанность всячески способствовать генерал-лейтенанту Суворову в его подготовке к походу против войск мятежников. Для чего поручаем вам…»
Писарь прервал чтение и уже обычным голосом прокомментировал:
— Ну там далее про передислокацию гарнизонных частей и обеспечение провиантом и порохом похода. Так что нам ведомо, что за дела службы у вас, Александр Васильевич. Против истинного царя Петра Федоровича выступить поспешаете.
Казачки вокруг угрожающе загудели. Стали раздаваться крики: «На гиляку барина!».
Атаман воздел к небу свой пернач и крикнул:
— Тихо, козаче! Не нам решать, что с генералом делать. Чую Государю жизнь этого генерала небезразлична. Была мне о том цидуля. Так что ни единый волос с его головы не должен упасть по нашей вине. Отвезем его прямо к Петру Федоровичу. Поклонимся ему таким знатным пленником.
Казаки одобрительно закричали, а Суворов с тоской опустился на сиденье своего возка. Жизнь снова сделала крутой поворот. И впереди была полная неизвестность.
* * *
Весна в Санкт-Петербурге не баловала жителей теплом и покоем. Сильный ветер с Балтики завывал в трубах, трепал флаги на шпилях и мачтах кораблей и нагонял в Неву воды Финского залива. Наводнением это ещё не было, но жители столицы опасливо смотрели на темные воды реки, скрывшие под собой ступеньки спусков к причалам.
Двадцатилетний секретарь уважаемого Леонарда Эйлера, Николай Фусс, забрав корреспонденцию академика в почтовом дворе, что был расположен напротив Эрмитажа, не без содрогания пошел по качающемуся и скрипящему плашкоутному Исаакиевскому мосту. Сегодня он один раз уже преодолел его по пути за почтой, теперь следовало повторить этот опасный путь снова.
Плашкоуты, на которые опирался мост, раскачивались порывами ветра и делали это несинхронно. Доски настила хлопали и подпрыгивали в такт колебаний своих плавучих оснований, норовя оттяпать неосторожному пешеходу ноги. Приходилось подгадывать момент, когда наступать на них безопасно.
В доме Эйлера на углу набережной и десятой линии Васильевском острова секретаря встретил запах выпечки и тепло от растопленных голландских печей. На буйство природы обитатели особняка особого внимания не обращали. Всемирно известный математик сидел, как обычно, перед камином, утопая в большом, мягком кресле. Он мог чувствовать приятное тепло пламени, слышать треск и вдыхать тонкий аромат горящих березовых дров. Но увы. Оценить красоту огненного танца уже не мог. Болезнь отняла у него возможность видеть, а следовательно, читать и писать самостоятельно. Николай снова почувствовал в сердце укол острой несправедливости бытия. Как жаль, что Господь так суров к лучшим из лучших в роду человеческом.
Подавив неуместную жалость, Николай бодрым голосом начал отчитываться о полученной корреспонденции. Её было немало. Письма шли из Берлина, Лондона, Парижа и прочих городов Европы. Два увесистых свитка содержали книги и витиеватые просьбы написать рецензии на них. Была и периодика, как научная, так и общесветская на нескольких языках. Впрочем, у Николая никаких проблем с чтением не было. Он свободно владел несколькими европейскими языками и в текущий момент усердно изучал русский.
Перечисляя