Согласно Конвенции о предупреждении преступления геноцида и наказании за него, которая была принята Генеральной Ассамблеей ООН в декабре 1948 г. и вступила в силу в январе 1951 г., этот термин распространяется на любые «действия, совершаемые с намерением уничтожить, полностью или частично, какую-либо национальную, этническую, расовую или религиозную группу как таковую». Естественно, дипломаты, юристы, историки и другие деятели сыграли свою роль в оформлении дебатов и самой терминологии уже постфактум. Как известно, термин «геноцид» был введен только в 1944 г. польско-еврейским юристом Рафаэлем Лемкином в его книге «Правление государств "Оси" в оккупированной Европе» (Axis Rule in Occupied Europe), и лишь год спустя он был использован в обвинительном заключении против главных немецких военных преступников в Нюрнберге. При этом следует помнить, что на самого Лемкина произвели глубокое впечатление история истребления армян Османской империей в 1915 г. и в особенности массовые убийства в оккупированной нацистами Европе; если бы ему не удалось (с трудом) избежать немецкого плена, Лемкин сам мог бы стать жертвой проекта уничтожения – либо в качестве европейского еврея, либо как представитель польской элиты{9}.
Определение, предложенное Конвенцией ООН о геноциде, представляет собой неизбежный дипломатический компромисс, оказавшийся приемлемым для максимально возможного числа подписантов. В частности, в качестве критериев для включения в список потенциальных жертв была отвергнута политическая и социальная принадлежность. По этой и другим причинам многие ученые ставят под сомнение ценность определения ООН для понимания природы геноцида. Более того, слишком частое использование этого термина с конца 1990-х гг. привело к его девальвации; слово «геноцид» практически превратилось в синоним массового насилия. Поэтому для полноценного понимания этого преступления нам нужно не только юридическое, но и дополняющее его научное определение. Так, среди ученых складывается консенсус относительно того, что объективных критериев групповой принадлежности не существует: скорее группа жертв очерчивается самими преступниками. Жертвы необязательно должны принадлежать к той или иной «национальной, этнической, расовой или религиозной группе», чтобы подвергнуться категоризации, избавиться от которой у них нет возможности; достаточно – и этот фактор даже является решающим – того, что жертв в целевую группу включают преступники. Однако, несмотря на достигнутый скромный прогресс, до сих пор так и не выработано единого мнения о применимости этого термина к конкретным случаям массового насилия, поэтому геноцид остается «по существу спорным понятием»{10}.
Некоторые ученые используют вместо понятия «геноцид» термин «массовое убийство», означающий «убийство (или уничтожение другими способами) членов группы без намерения уничтожить всю группу либо убийство большого количества людей без акцента на принадлежность к группе». Подход, применяемый в данной книге, отличается тем, что массовые убийства и геноцид не рассматриваются как взаимоисключающие понятия. Геноцид – очень специфический вид массового убийства. Намерение «уничтожить группу» является решающим компонентом, отличающим его от других форм массовых убийств. По сути своей геноцид – это исторический процесс, имеющий отношение к воспроизводству группы. Следовательно, для нашего понимания этого преступления жизненно важен гендер: процесс уничтожения навсегда подрывает выживание группы-жертвы. Таким образом, при точном и последовательном использовании этого понятия геноцид по-прежнему заслуживает свое место в концептуальном, аналитическом и лингвистическом арсенале историка. Концепция массовых убийств используется здесь как способ дополнить, а не вытеснить концепцию геноцида. Поэтому в этой книге термин «геноцид» по-прежнему употребляется там, где он применим, при этом автор не пытается подогнать под него все программы массовых убийств. Поскольку данная книга не посвящена сравнительному изучению геноцида, мы остановимся на этом кратком обсуждении концепции геноцида и не будем рассматривать ее более развернуто{11}.
Увязнув в спорах о терминологии и ее использовании, легко упустить из виду сами события и их контекст. Несмотря на то что эти споры необходимы, поскольку помогают нам понять сходства и различия между отдельными случаями массовых убийств, поощряемых государством, мы должны следить за тем, чтобы не искажать факты в угоду теории, и вместо этого, наоборот, привести нашу теорию в соответствие с фактами. Естественно, между различными рассматриваемыми здесь нацистскими кампаниями убийств были существенные различия, но для понимания природы этого беспрецедентного истребления людей наиболее важно то, что их объединяет: каждая из групп-жертв в той или иной мере рассматривалась нацистским режимом как потенциальная угроза способности Германии успешно вести войну за гегемонию в Европе. По этой и другим причинам они систематически становились мишенью и – несмотря на их статус гражданских лиц и/или некомбатантов – целенаправленно уничтожались в массовом масштабе в рамках широкой военной стратегии Германии.
Кроме того, нацисты рассматривали войну и завоевания как средство, которое позволит после окончательной военной победы провести новые волны массовых убийств. На случай победы Германии во Второй мировой войне уже существовали планы насильственных акций, масштабы которых значительно превосходили все, что произошло в действительности. Другими словами, утопические планы нацистской Германии в целом подразумевали куда более высокий уровень насилия, чем уже достигнутый. Приведем лишь один пример: так называемый Генеральный план «Ост» (Generalplan Ost), разрабатывавшийся между началом 1940 г. и серединой 1942 г. минимум в четырех вариантах, предусматривал долгосрочную германизацию значительных территорий в Восточной Европе и изгнание более чем 30 млн славян в Западную Сибирь; сюда включались 80–85 % всех поляков, 65 % западных украинцев и 75 % белорусов в зоне колонизации. Те представители местного населения, которым разрешалось остаться в зоне колонизации, должны были оказаться низведенными до статуса рабов своих новых немецких хозяев. Эта разница между случившимся в реальности и гораздо более далекоидущими планами – одно из нескольких принципиальных отличий немецкого насилия{12}.
Ни один другой режим в истории XX в. не обрекал совершенно осознанно людей на гибель с такой интенсивностью и в таких масштабах, как режим Адольфа Гитлера и национал-социалистов. Голодная смерть десятков миллионов людей в 1958–1962 гг. в результате проведенного Мао Цзэдуном знаменитого эксперимента по социальной инженерии, «Большого скачка», не была преднамеренной (хотя того же нельзя сказать об убийствах, совершенных, пусть и в гораздо меньших масштабах, в период китайской «культурной революции» 1966–1971 гг.). Вопреки получившим широкое распространение раздутым оценкам, почти за тридцать лет власти Сталина в Советском Союзе число жертв массовых целенаправленных убийств составило около миллиона человек – видимо, это одна тридцатая часть от общего числа убитых нацистским режимом за значительно более короткий промежуток времени – всего за двенадцать лет (при этом подавляющее большинство было уничтожено за шесть лет войны). Конечно, цифра по Советскому Союзу не включает примерно шесть миллионов человек, умерших от голода в 1932–1933 гг., более половины из которых жили в Советской Украине; они оказались жертвами преступного небрежения и безответственности режима, однако нет никаких свидетельств того, что они были жертвами именно преднамеренной политики уничтожения (здесь бросается в глаза контраст с тем, как Германия морила голодом жителей советских городов и пленных красноармейцев начиная с 1941 г.){13}.
Однако все не сводится к цифрам – для людей, о которых идет речь, уникальна каждая смерть. Тем не менее в намерениях преступников четко прослеживается фундаментальное различие. Нацисты не просто мирились с массовой гибелью людей в попытках достичь какой-либо другой цели, но уничтожение миллионов и было их целью; они систематическим образом осуществляли запланированное, чего, за некоторыми исключениями, не делал ни один другой режим. Советская сеть лагерей принудительного труда в рамках системы ГУЛАГа в некоторых отношениях напоминала систему концентрационных лагерей при Гитлере, но ничего похожего на нацистские лагеря смерти не существовало ни в сталинском Советском Союзе, ни в маоистском Китае. Из 18 млн заключенных, прошедших через систему ГУЛАГа с 1930 по 1953 г., когда умер Сталин, погибли около 1,6 млн. Такое количество погибших во многом объясняется длительным существованием системы ГУЛАГа; однако, как показывает сам процент смертей среди заключенных, общего плана их уничтожения не существовало. Стоит обратить внимание и на другие различия. В нацистской