Она еще что-то говорила, но я не слушал, чуть вновь не потеряв сознание. Я не помнил, как мы добрались до каюты.
Где они? Где эти мрази? Сейчас же пойду, возьму пистолет и быстро их найду. Найду, пристрелю, отстрелю пальцы, отрежу, отломаю, перекрошу, кастрирую. Кастрирую в сознании. Без морфия и снотворного. Вам никто не имел права лапать своими руками чужую невесту. Кто вам, сучьим падлам, дал право трогать мою Ингу?
Самое ужасное оскорбление для мужчины – когда он не смог защитить своих любимых, даже не подозревая, что им нужна помощь. Отвратительно. Будто он был не способен защитить свою девушку. Будто выменял ее. Проиграл в карты быдлу! Позволил другим лапать ее очаровательное тело, доступное только тебе. Тронули твое самое дорогое, а ты будто закрыл глаза. Нет! Ненавижу себя. Ненавижу все! Свое – никому и никогда! Вы заплатите своей кровью. За все заплатите, суки!
Я очнулся на одной из кроватей. Узкую каюту с тесным проходом уже освещала лампа. На столе позванивают друг об друга кружки. Электронный чайник почти вскипятил воду. От слабой качки я чувствовал расслабляющий поворот: вправо-влево, вправо-влево. В номере никого.
«Наверно вышли», – подумал я.
Я внюхался в постельное белье, чтобы понять, на чьем месте я спал. Любино место. На кровати Инги смято покрывало.
Долго я спал? Так мало или, наоборот, так много? На улице будто не светлело, пока я был в отключке. Народ на теплоходе не утихал. Слышал и Любу, и Игнатьича.
Я приподнялся с кровати и замер, ощущая, как мое тело наполняется тяжестью. На лбу нащупал больной синяк. Выйти на палубу желания не было, поэтому я, словно мышь, затаился и продолжал слушать разговор:
– Да хватит вам. Любой другой поступил б точно также.
– Я не знаю, что бы мы делали без Юры. Нам действительно повезло с таким добродушным человеком. Вам помог и брату моему. Они с Витей сюда добирались из самого Архангельска!
– Так, девушки, я могу зазнаться! Хватит вам. На самом деле настоящий герой – Витя. Он так спешил к вам… – он вздохнул. – Люба, пойдем, там чайник вскипел.
Шаги приближаются к двери. Игнатьич пропустил Любу, которая вошла и первым делом посмотрела на меня, лежащего на кровати и симулирующего сонное состояние. Бинт сняли. Побои не сошли с ее личика, но даже с ними моя сестренка выглядела обворожительно.
– Витюш, привет! Как ты себя чувствуешь? Голова болит? – она чмокнула меня в щеку и измерила лоб губами. – Температуры вроде нет. Только попробуй заболеть, якши? Мы с Юрой видели, как прикрыли последнюю местную аптеку. Где я тебе буду эти таблетки искать?
– Да ладно, мы и так взяли.
– Вить, ты как?
– Средненько. Сколько я спал?
– Ты просыпался и спрашивал какие-то несвязные вопросы, потом опять отключался. День почти ровно проспал.
Люба посмотрела в смартфон:
– Сейчас почти половина одиннадцатого. Ночью бродить будешь?
– Да не буду.
– Да будешь, будешь, знаю я тебя.
Обычно с этого начинались наши с Любой перепалки, но мне не хотелось с ней ругаться.
– Чай будешь? Давай я тебе налью, – предложила Люба, прекрасно зная мою страсть к чаю.
Редко так случалось, что Люба предлагала за мной поухаживать. У нас это всегда считалось услугой.
Игнатьич тактично удалился, оставив нас с Любой одних в каюте. Мы ютились на одной кровати и смешно в ней помещались, как кильки в банке. Разговор, который я пытался продвинуть весь вечер, вперемешку с ненавистью, начался вяло. Не хотелось слышать плач сестры. Не хотелось ничего, кроме спокойствия.
Люба поглаживала мой затылок и сочувствующе говорила мне в спину. Она была единственным родным человеком, на поддержку которого я рассчитывал.
– Борода тебе пойдет, братец. Только ты никогда ее не носил…
Я молчал, вспоминая счастливую и спокойную жизнь: Инга, постоянно интересовалась, что бы нам приготовить вечером; Люба, выходящая из дома только в книжный и на прогулки с подружками. В нашу годовщину я подарил ей духи, а она – пазл, где изображены мы, сидящие у высотки. Мне было приятно, но пазлы – не мое. Мне не всегда на иллюстрации усидчивости хватает, а тут все еще по кусочкам собирать. Она же постоянно предлагала мне его пересобрать, а я все тактично отнекивался, не желая ее обидеть.
Она кричала… ее… Почему никто не вышел? Неужели никто не слышал?!
Как отвратительно думать! Какая страшная жизнь. Ты же не была такой! Ты чего творишь, дрянь!? Что я тебе сделал? Что тебе сделали мои девочки?! Лучше пусть меня б убили, только б они остались живы… может, подождать, пока они уснут все, да взять пистолет и…? Чтобы быстро. Нет. Единственное, что меня сейчас сдерживает от пистолета – это моя Люба.
– Люба, – прорезался мой голос, треснувший от долговечного молчания. – Тебе следак не говорил, где она?
Она глубоко вздохнула, понимая, что ответ она уже говорила.
– Ее кремировали, Вить. Я не хотела, чтоб ты… – под конец она наполнилась желанием заплакать, но сдержалась, громко шмыгнув носом и выдохнув.
Я ее больше никогда не увижу. Только фотографии. Инга, моя Инга… прости меня.
Чувствуя мое самобичевание, она сползла с подушки и приобняла меня. Инга делала также. От этого по моей щеке вновь побежала скорбная слеза. Нос мерзко заложило, ком разрывал горло, но я сдерживал эти эмоции, закусывая нижнюю губу.
– Я правда не хотела бежать… я одному глаз проткнула… Витя… я пыталась помочь… почти уже получилось… – Люба виновато заревела.
Я перевернулся и прижался к моей сестре.
– Когда меня выписывали, опять он заходил. Мои показание и описания этой твари помогли. Завтра меня пригласят на опознание мудака, которого я запомнила. Их найдут и посадят. Они свое получат.
– Я их убью.
– Ты что, Витя! Нельзя! Тебя же посадят! – стала шипеть Люба.
– Не посадят. А что там за следак? Не харя?
– Нет. Мне даже кажется, что он их также сильно, как я, ненавидит.
– А, их уже поймали?
Голова уже вообще ничего не соображала, поэтому я снова замолчал, томясь ожиданием правосудия. Слабая, но такая стремительная и нежная поддержка Любы иссякла, и сестра уснула.
Я выбрался из объятий отяжелевших рук.
На улице, несмотря на позднее время, велась суета. Через порт проходили люди из пострадавших регионов нашей страны, поэтому МЧС и полиция работали на износ. Под звуки пролетающего самолета я выбрался на