– А почему вы не присылаете цветы на могилу родителей?
– Ах, непременно присылаем. Бывает, конечно, что вылетает из памяти.
– С тысяча восемьсот восьмидесятого года вылетает, я так полагаю? – улыбнулся Валентин.
– Нет, ну что вы, – стушевался де Талейран. – Мы ведь присылали цветы. Не каждый год, конечно, признаюсь, но все равно стараемся.
– Да? И какие?
– Разве теперь вспомнить… Кажется, гладиолусы.
– Любопытный выбор. Особенно учитывая, что папа любил только белые лилии. – Валентин поднял брови и в упор посмотрел на де Талейрана.
Тот вежливо улыбнулся и переглянулся со мной. Его до этого приличное, скромное лицо исказила гримаса раздражения: оно покраснело, проступили скрытые морщины, на скулах вздулись желваки.
– Валентин. Я соболезную вашей потере, однако это ведь ваши родители. Я лично связан с семейством Грантов-Сиринов только через вашу тетю, то есть мою прекрасную жену, а она не была так уж близка со своим младшим братом. Полагаю, нам простительно ошибиться в такой мелочи, как его любимый вид цветов…
Брови Валентина возмущенно сошлись к переносице.
– Это не мелочи, – глухо произнес он.
– Извините, конечно, не мелочи. Это просто… Я понимаю вас. – Де Талейран торопливо прижал руку к сердцу. – И ваш гнев я тоже понимаю. Ваш отец оставил нам больше, чем вам, – это не может не злить. Однако такое решение было принято, вероятно, только из-за вашего возраста. Позже вы все-таки что-то да получили. Вернее, вам передал де Голль… Не совсем честным способом, уж не знаю, почему он так бился за то, чтобы дать вам… Но, естественно, у меня никаких претензий!.. Теперь вам, наверное, хотелось бы что-то больше, лучше, но…
– Нет, мне бы хотелось только, чтобы они были живы, – перебил Валентин.
Молчание, повисшее после этого, убило диалог. Валентин переглянулся со мной, а потом посмотрел на мои часы и холодно улыбнулся де Талейрану. Тот пробормотал еле слышное «мне бы тоже хотелось» и в тишине допил чай.
Он еще раз заверил, что доведет до конца разбирательство с жандармерией. Вал только кивнул, не сводя глаз с журнального столика перед собой. Талейран двинулся к выходу, и Валентин встал проводить – но только потому, что я поднял его едва ли не насильно.
– Не хочу покидать вас на такой неловкой ноте, поэтому подчеркну: вы, как родственник, можете попросить о любой услуге – в сфере образования, здравоохранения, безопасности. Также, если этот вопрос для вас все еще такой острый… Мы бы могли подумать, какие дома и земли отдать вам. Мы родня и можем договориться, как разделить это наследство… – тихо проговорил де Талейран, впившись глазами в лицо племянника, и протянул руку.
Вал слабо пожал ее и улыбнулся:
– Благодарю, мсье де Талейран. Память – это единственное мое наследство. Мне больше ничего не нужно.
Он развернулся и ушел, не дождавшись, пока де Талейран покинет прихожую. Проводив гостя, я уже собирался высказать Валу свое недовольство его поведением – но, войдя в спальню, увидел его сидящим на кровати, спиной к двери. Плечи его вздрагивали. Правой рукой, манжетой белой рубашки, он утирал слезы, катящиеся по щекам, а в левой сжимал фотографию, которая обычно стояла у него на прикроватной тумбе в рамке. С фотографии смотрела счастливая молодая пара и улыбающийся ребенок в матроске. Снимок был сделан в день рождения Вала – последний, который он встретил не сиротой.
Я молча прикрыл дверь.
Вышел Валентин только вечером, помятый и заспанный. За ужином он ворчал, что теперь не сможет спать ночью, но зато есть повод написать что-то для газеты. Чувствуя себя виноватым, я пробормотал, что с Клемансо мне договориться не удалось.
– То есть они обходятся без меня? – спросил он с ноткой ревности в голосе. – Небось, уже нашли кого-то на замену.
– Да вот спрашивали насчет Софи… – проговорил я задумчиво. – Вернее, они не хотят, чтобы она сейчас писала для них. Они предложили тебе ее обучить, сделать из нее, так сказать, идеального репортера для их газеты. Как тебе идея? Освальд отметил, что ты вполне отвечаешь стандартам неприятного, но опытного преподавателя.
Валентин, задержав за щекой еду, мрачно уставился на меня:
– Келси.
– Да?
– Я за такое тебя могу выгнать.
– Я просто предложил. Неужели даже не подумаешь об этом?
– Подумаю. Но немного позже. Сейчас-то мне что делать?
– Могу остаться с тобой, если тебе нужна компания.
– О, будем вместе читать мои подростковые дневники и плакать? – съязвил он.
– Ну, если хочешь, да, – согласился я, и он изумленно затих.
В комнате он действительно вытащил из тумбочки несколько альбомов и записных книжек в кожаных переплетах, взялся рассказывать об их с родителями поездках, праздниках, ссорах, а потом вдруг раскрыл потрепанную тетрадь, перевязанную жгутом, и стал читать: «Я помню, как мама брала за одну руку, папа – за другую, они подхватывали меня, и я летел над ступенями, как бабочка. Однажды папа случайно заехал клюшкой для крикета себе в лоб и называл себя, с кровью на лице, римским гладиатором. Хотя он был таким смешным, он был смелым. А еще папа был очень важным. Его все уважали: пожимали руки, хлопали по плечу и приглашали в гости. Это признаки уважения, говорил он мне. Маму, судя по этим признакам, тоже уважали. Она командовала всеми служанками, придумывала разные формы для деревьев в саду, у нее были самые красивые платья и самые мягкие руки. Она никогда не уходила, пока я не усну. Она все время целовала меня, хотя мне казалось, что я слишком взрослый для подобных нежностей…»
С его подбородка сорвалась слеза. Ресницы дрожали, как и голос. Он поджал губы и отложил дневник.
– Иногда мне кажется, что у меня остановится сердце от боли.
Я пересел с кресла на кровать, достал платок и протянул ему.
– Вал. Всё. Давай больше не будем. Ты сейчас нарочно себе делаешь больно. Перестань.
– Меня как будто засасывает в эту пучину, когда я думаю о них, – проговорил он с полуистеричной улыбкой. – Мне не нужно, чтобы говорили об этом. Мне своих мыслей достаточно. Но когда об этом начинают говорить, да еще и так небрежно, как этот чертов де Талейран, будто это ничего не значит…
– Вал, забудь о нем. Он ничего не понимает. Он не знает, а я знаю: о том, что ранило больнее всего, мы молчим. Я знаю, что поэтому ты не говоришь о своем папе. Ты о нем молчишь. Поэтому ты не говоришь о своей маме. Ты о ней молчишь. Тишина – единственное, что осталось от тех, кого ты потерял. Память заглушила их голоса. Стерла лица. Тебе кажется, что ты уже не помнишь, как они выглядят. Боишься, что когда-нибудь забудешь совсем. Ты нарочно делаешь себе больно, ведь боль – последнее, что связывает тебя с ними. Я понимаю тебя. Понимаю.
Вал поднял на меня заплаканные глаза, шумно вдохнул, и от одного взмаха ресниц по его щекам покатились крупные слезы.
– Но сейчас ты не один. У тебя есть мы, – улыбнулся я.
Он плакал, и я не пытался остановить его. Иногда нужно просто выплакаться, потом набрать воздуха полной грудью и отправиться дальше в путь. Как экипаж. Как команда. Как семья.
Часто я мечтал о мире, где мы все вместе. Беззаботно смеемся, едим… Кругом вода. Солнце блестит на волнах. Соленый бриз целует шею. Бирюзовые волны набегают друг на друга, и у берега резвится белый пес, гоняясь за альбатросами и чайками.
Освальд в белой парадной фуражке с лентами и в матроске разгребает ногой гальку в поисках ракушек. По мелким волнам бегают в купальных костюмах молочного цвета Винсента и Найджел. Они обрызгивают друг друга водой, а горизонт прорезает белоснежная яхта с надписью «Премудрость». На носу стоит крохотная темноволосая девушка в большой белой шляпе, подняв руки навстречу ветру, – Софи. Она посылает кокетливый воздушный