— В реке нашли, — быстро соврал Чурис. — Давно уже. С собой таскали.
Прохор долго молчал, вертел золото в руках, потом ушел в избу, вернулся с весами. Взвесил. Снова подумал.
— Ну, мужики… Куплю, — наконец выдавил он. — Но — молчок! Никто ничего не видел, не слышал. И цена не по-городскому. Здесь у нас рубль иной.
— Да нам не богатства ради, — сказал я. — Нам сани! Три упряжки добрые! С лошадьми крепкими! И харчей побольше — муки, сухарей, рыбы, соли! Мы тайной тропой уйдем — и поминай как звали. Ты нас не видел, мы тебя не знаем.
Он кивнул. Закон — тайга, медведь — прокурор. Ну и золото — главный аргумент.
— Ладно. Через день все готово будет. Договорились — и забыли.
Через два дня мы уезжали из гостеприимной деревни уже не пешком. Три упряжки: одна под вещи и припасы, две — под людей. Лошади — крепкие, якутские, копыта подкованы. Две кобылы, один мерин. Розвальни — что надо, одни сани даже с меховой полостью! Жена Прохора напекла нам хлеба из нашей же муки — теперь мы были с хлебом! Взяли еще овса, сена, пару пимов про запас. Прощай, бедность! Здравствуй, неизвестность на колесах!
Лошади фыркали, копыта стучали по насту. Мы тронулись ранним утром. Прохор велел своему мальчишке-работнику показать нам просеку, уводящую от тракта в глубь тайги. Тот молча кивнул, залез в передние сани, ткнул рукой:
— Туда.
Через час мальчишка спрыгнул и молча ушел обратно. Мы остались одни посреди белого безмолвия, но теперь — на санях!
Первый день прошел спокойно. Ехали, сменяя друг друга на облучке, кормили лошадей. Снег в долине был плотный, сани шли легко. Тайга редела, начались холмы, перелески — Забайкалье.
День был солнечный, снег слепил глаза. Я натянул берестяные очки-чиманы.
— Владимир Сергеевич, вы бы тоже надели! — заметил я Левицкому. — Снежная слепота — штука паскудная!
— Я, кажется, потерял свои… — растерянно пробормотал тот.
— Да не беда! Чурис, сними коры вон с той березы! Сейчас вырежем!
— Да ладно, не стоит, — отмахнулся Левицкй. — Все равно скоро в лес въедем, там тень.
И точно, вскоре мы снова оказались в лесу — вековые кедры, лиственницы. Тишина, покой. Только снег хрустит под полозьями да лошади фыркают. Шли тяжело — снег в лесу был рыхлый. К обеду погода испортилась, поднялась пурга. На открытых местах ледяной ветер резал лицо, забирался под тулупы.
— Ну шта, начальник? Мож, привал устроим? — спросил озябший Тит. Я посмотрел на небо. — Рано еще. До леса дотянем, там и встанем. Не в поле же ночевать!
Спустились в логовину, начали подниматься к лесу на той стороне. И тут… из леса донесся вой. Далекий, тоскливый, от которого душа ушла в пятки.
Софрон остановил лошадь, смачно выругался:
— Твою ж налево… Приехали!
— Волки? — тревожно спросил Левицкий, хватаясь за ружье.
Захар затрясся и начал мелко креститься.
— Они, родимые… — протянул Фомич. — Не боись, вашбродь!
— Робяты, порох сухой? — крикнул я тем, у кого были ружья.
— Должон быть! — бодро отозвался Чурис.
— Стрелять-то помнишь как?
— Обижаешь, начальник! Нас при Палкине так муштровали — на всю жизнь наука!
Тут вой повторился — ближе, и уже с разных сторон. Весь лес выл!
— Да их тут стая! — забеспокоился Изя. — Они же нас сожрут! Вместе с гешефтом!
— Сплюнь, дурак! — рявкнул Фомич.
Из-за поворота недалеко от дороги на снег вышли ОНИ. Серые, поджарые тени. Семь штук. Стояли и смотрели на нас желтыми глазами.
Ждали. Нас ждали!
Обед приехал!
Глава 21
Глава 21
— Вот оне голубчики! Нарисовались, не запылились! — проворковал Софрон, неуклюже сдергивая с плеча ружье. — Эвон, выстроились! Щас я им!..
Грохнул выстрел. Рядом с мордой матерого вожака взметнулся фонтанчик снега. Отличный выстрел! В молоко.
— Тьфу ты, мазила! Руки-крюки! — злобно заорал Захар из передних саней. — Дай сюда ружье, солдат недоделанный!
Волки, кажется, от грохота на секунду дрогнули, но быстро опомнились. Прижимаясь к снегу, они начали растекаться по сторонам, беря нас в полукольцо. Из леса тут же выскочили еще тени — два, три, пять… Стая оказалась больше, чем казалось. Штук двадцать голодных глоток. Пир намечается!
— Корнет, стреляйте же! Какого черта⁈ — заорал я Левицкому, который сидел рядом и с каким-то отстраненным аристократическим любопытством разглядывал приближающихся хищников. Будто в театре, а не на пороге смерти. Я схватил его и встряхнул. — Чего ждем⁈ Приглашения на ужин⁈ Вали их, твою мать!
Мой вопль, кажется, вывел его из ступора. Корнет неуверенно приложился к прикладу, взвел курок, тщательно прицелился… и нажал на спуск. Щелк! Осечка.
— Порох! Отсырел, канальство! — в отчаянии крикнул Левицкий, беспомощно дергая затвор.
Прекрасно! Два стрелка — один косой, у второго порох мокрый. С такой обороной нас сожрут и не подавятся.
— Так, валим отсюда! Быстро! На прорыв! — рявкнул я, понимая, что надеяться на наших снайперов — гиблое дело. — Гони!
Чурис он был на облучке саней с Фомичом и Сафаром, тут же осадил коня и начал разворачивать дровни. Захар уже хлестал свою лошадь, унося Изю, который истошно вопил: «Грабю-ут!» — подальше от опасности.
А вот у нас с Титом и Левицким возникла проблема. Наш конь, молодой и пугливый мерин, которого нам всучил Прохор, встал на дыбы, испугавшись волков и выстрелов, и попятился назад, прямо в лапы стаи.
— Ах ты ж, скотина трусливая! — заматерился обычно спокойный Тит, дергая вожжи. Конь храпел, бил копытами, упирался, но разворачиваться не хотел. Паника — страшная штука, даже для лошадей.
Волки приближались. Сани Фомича и Захара уже набирали ход. Мы же застряли.
— Ну, твою мать! Шевелись! — донеслось от Фомича из соседних саней.
Я спрыгнул на снег, бросился к лошадиной морде, пытаясь помочь Титу развернуть упряжку. Вдвоем мы кое-как сдвинули упирающегося коня. Тит со всей дури хлестнул его концом вожжей. Я запрыгнул обратно в сани. Конь рванул с места в карьер, сани занесло.
Захар был уже далеко. Волки, поняв, что обед может уйти, бросились наперерез, утопая по брюхо в снегу, но стремительно сокращая дистанцию. Серые комки неслись к нам, вздымая снежную пыль.
— Грабю-ут! — продолжал голосить Изя в санях Захара. Истерик!