* * *
Воспоминания растаяли в серебристой дымке, вернув меня из жаркой Африки в морозну реальность, с каретами, крепостными стенами и этими двумя аристократами.
Барышня уткнулась лицом в грудь Левицкого, плечи ее содрогались. Когда она вновь подняла на него глаза, ее лицо было бледным, а во взоре застыло беспокойство. Капитан Рукавишников, кажется, совсем слился с серыми стенами острога; конвойные у ворот равнодушно наблюдали за этой душераздирающей сценой.
— Вольдемар! — вновь тихо произнесла она, когда наконец подняла голову.
Левицкий ласково смотрел на нее сверху вниз с высоты своего роста, он по-прежнему держался прямо, с каким-то упрямым достоинством.
— Ольга… Ты настигла наш конвой… — Голос его был хриплым, но в нем теплилась улыбка. — Право же, не стоило! Отправляться в такой путь по зимней дороге одной!
— Не беспокойся за меня, со мной мадам Делаваль! Как ты? Что с тобой? Пока ты содержался в Москве, я писала письма, но не знала, доходят ли они… — Ольга сжала его руку, словно пытаясь согреть в своих ладонях.
— Доходят, верно, не все. Как я? Ну, ты сама можешь это видеть! Путь в Сибирь не праздничный выезд по Невскому! Голод, холод, кандалы… Конечно, мне приходится далеко не столь плохо, как этим вот бедолагам. — Тут он кивнул на меня. — Но каторга есть каторга, а Сибирь, сестренка, есть Сибирь. Мне очень тяжело, скорее нравственно, чем физически, я каждый день думаю о произошедшем. Но, видишь, пока еще живой.
— Ты спас меня. — Ольга прикусила губу, сдерживая слезы. — Ты нуждаешься в чем-то? Я привезла немного денег, хлеба… Может, что-то еще позволят передать? — Она взглянула на стоящего неподалеку Рукавишникова, но тот старательно отворачивался.
Владимир Левицкий чуть заметно усмехнулся:
— Деньги всегда нужны. Боюсь только, что не смогу их взять — тебе они теперь нужнее меня. Я что? Я — конченый и пропащий человек! Не беспокойся за меня, Ольга.
— Как я могу не беспокоиться? — Голос девушки задрожал. — В поместье дела идут плохо. Над Семизерово установили опеку, и крестьяне в смятении, а чужие люди теперь хозяйничают в нем, наживаясь на нашем несчастье… Если бы ты знал, сколько бед свалилось после твоего ареста!
Владимир вздохнул и отвел взгляд в сторону.
— Я знал, что так будет. Но ничего не изменить, Ольга. Я должен был поступить как верный сын! Теперь мне остается лишь думать о вас, о доме, пока шаг за шагом буду уходить в Сибирь. А ты… Ты береги себя. Ты одна теперь за нас обоих.
Ольга кивнула, смахнув слезы. В этот момент Рукавишников, докурив папиросу, решительно двинулся в сторону молодых людей:
— Господа, мне жаль, но ваше время вышло! Прошу прекратить разговоры!
Ольга, услышав это, вздрогнула, но не отошла.
— Владимир…
Левицкий слабо улыбнулся ей:
— Прощай, сестра. Пусть Бог хранит тебя.
— Вот деньги, возьми! — торопливо произнесла она, пытаясь сунуть ему бумажник, Левицкий не взял, но его сестра все же извернулась и умудрилась сунуть ему в руку и быстро отбежать.
Я смотрел на Левицкого, он держался с благородным достоинством, в его взгляде не было отчаяния, только твердость и печаль.
До самого окончания дня мы разгребали рыхлый свежевыпавший снег, и все это время я думал об Ольге. Приглянулась мне девушка, что уж тут. Было в ней что-то эдакое, что меня зацепило. Чистота, что ли? После моей прошлой жизни и тех харь, что окружают меня уже в этой, она действительно смотрелась ангелом.
* * *
Из Нижегородского тюремного замка нас выводили под Рождество. Стояла чудесная, поистине рождественская погода: морозное утро окутало город легкой призрачной дымкой, а редкие снежинки мерцали в пронизанном солнечным светом утреннем воздухе, словно алмазные искры. Я шагал в первых рядах, тяжесть кандалов сковывала каждый шаг, а холод пробирал до самых костей. Слева и справа от нас топали солдаты: лица суровы, ружья наперевес. Впереди — бесконечный путь в Сибирь, позади — жизнь, оставленная в мертвом прошлом. Но каторжники сейчас не задумывались об этих высоких материях: все они предвкушали вал пожертвований и милостыни от сердобольных горожан. Старый варнак Фомич заранее потирал руки, обещая всем неслыханное обогащение:
— Это нам, робяты, страшенно свезло, что нас в самый Сочельник отправляют на этап! — объяснил он всем нашу удачу. — Под божий праздник народец страсть как любит нашего брата милостить, штобы мы, значит, в Сибири лютой их добрым словом поминали и молились за благодетелей наших. Так что не зевай, калачи хватай, да пожалостливее так смотри на всех. Особливо купчихи добрые да кержаки!
— Фомич, а кто такие кержаки? — тут же спросил молодой Чурис
— Ну, староверы, по-вашему. Ты им двумя перстами перекрестисси, и оне тебя завалят гостинцами, — с усмешкой пояснил чернобородый каторжанин.
— А как креститься-то в железах? — ехидно спросил Чурис, на что Викентий лишь отмахнулся:
— Ну, изобрази што-нибудь такое-этакое, сложи два перста, сделай вид, что хочешь крестное знамение на себя наложить, а железа не пускают. Стони да глазами вращай яростно. Вот, мол, слуги диавольские крест наложить не дают истинно православному человеку!
Каторжные тут же все уяснили и намотали на ус. В общем, как начали выводить нас из скрипучих ворот тюремного замка на свет божий, на лежащую перед нами площадь, мы уже все прекрасно знали, что делать и как себя вести. Я теперь не отличался от других арестантов: у меня отняли мой деревенский армяк, котомку и лапти, выдав обычный серый арестантский халат из невообразимо колючей, пропахшей влагой шерсти, шапку и широкие штаны, а также новые, неношеные коты из рыжей коровьей шкуры. Окончательно канул в лету мой деревенский вид, и теперь я сливался с общей серой арестантской массой.
Первым делом нас вывели на Острожскую площадь.
Горожане толпились вдоль Варваринской улицы. Все арестанты уже предвкушали угощение и вовсю изображали жалостные морды, истово молились, изображая религиозный экстаз, сдергивали шапки с наполовину обритых голов.
— Слышь, Подкидной, сдерни-ко с меня шапку, я не дотягиваюсь! — попросил вдруг Фомич, наклоняясь к моим рукам. Оказалось, цепь его слишком коротка, и он действительно не мог сам снять шапку, а сделать это было