- Деньжат заработаю, в Преображенскую съездим.
Конечно, она сразу становится мягче. Глядит на него и начинает улыбаться, видно, вспомнила их последнюю поездку. И лишь после этого говорит:
- Съездим. Купить нужно кое-чего…
А Аким садится на стул и спрашивает:
- Слушай, а та девица-то, как она, что с ней?
- Какая? – не сразу понимает Юнь; она уже надела трусики и надевает брюки.
- Ну, помнишь Лену Мурашкину, она говорила, что привезет тебе свою родственницу, чтобы ты её пристроила на работу.
- А, Марина… - вспомнила хозяйка заведения.
- А её Марина звали? – уточняет Саблин.
- Ну, назвалась Мариной Ивановой, да и Лена её Мариной звала, когда привезла. Но я документы-то не смотрела. Бог знает, как там её на самом деле звали.
«Звали?».
- Так она, что, ушла от тебя? – спрашивает Аким.
- Ушла, - говорит Юнь; она достаёт зеркало и начинает подправлять помаду на губах. – Один день отработала и забрала вещички. Сказала, что у меня ей работать тяжело. Я её останавливать не стала. Рассчитала.
- А куда же она подалась? Уехала?
- Понятия не имею; я Лене позвонила, сказала, как обстоят дела, - красавица закончила с губами и достала краску для глаз. – А Лена сказала: ну, и Бог с ней, надоела ей эта Марина, пусть сама живёт как знает. И всё.
- И всё, - повторил Саблин. – Слушай, а какая она была из себя?
Юнь перестала краситься, с интересом смотрит на него поверх зеркала.
- А чего ты спрашиваешь? С чего такой интерес к этой малолетке?
Аким качает головой и тушит окурок в пепельнице.
- Понимаешь, одна медсестра, из приезжих, с моим старшим любовь закрутила… Поступила в госпиталь неделю назад. И сбежала. Парень теперь в печали.
Юнь продолжает смотреть на своего мужчину, и теперь смотрит уже с удивлением:
- И, что, ты думаешь – это… она же?
- Да не знаю я, - отвечает Аким. – Юра сказал, что она вся из себя красота неописуемая.
Юнь снова начинает красить глаза.
- Ну, тут у неё не отнять. Красотка. Шалава ещё та… Комбинезон на два размера меньше носит, на заднице он едва по шву не расходится, лобок на обозрении, лифчик не носит, сиськи большие, в общем, всё напоказ.
- Чёрная она? – опять уточняет Аким.
- Черная, глаза карие, кожа как карамель… Конфетка, да и только.
Саблин не знал, что значит «кожа как карамель». Но общая картина для него вырисовывалась. Правда, у Юнь она была Марина Иванова, в госпитале – Нелли с какой-то замысловатой фамилией. Но это сути не меняло.
«Могла, могла девчушка Юрку окрутить, чтобы в дом попасть, а там и обыскать дом, пока он спит. И в госпиталь из-за Юрки пошла. Ушлая какая!».
- Аким, - оторвала его от размышлений женщина.
- Что?
- А Юра твой, что, расстраивается?
- Ну а то… - подтверждает Саблин. – Первый раз его таким видел.
- Любовь, - смеётся Юнь. – В их возрасте это так больно. По себе помню, как страдала. Аким, а ты-то страдал?
- Не помню, - отвечает Саблин.
- Ну скажи честно, - настаивает Юнь.
- Так я и говорю честно. Не помню я, не до страданий мне было. То промыслы, то рыбалка… Помню, Настю увидал, думаю: вот какой зад красивый у этой вот, – он достаёт новую сигарету. – Она такая вся ладная была. Крепенькая, как улитка.
- Ах-хах, - заливается смехом Юнь. – Как улитка… Господи, Саблин! Это же ужасно… Как так можно о жене? Как улитка!
А он не обращает внимания на её смех.
- А дело в клубе было. Ну, после пошёл её провожать, а она вроде ничего… не против пройтись, смеётся идёт. Говорю: может, поцелуемся. А она: один разок. Стали ходить с нею. А потом через месяцок я ей и говорю: я лодку в работу беру, пойдёшь за меня замуж? А она говорит – ну пойду. Ещё через месяц обвенчались. Где же там мне страдать-то было? Может, и пострадал бы, да не успел, уж больно Настёна быстро согласилась.
Юнь смотрит на него то ли с осуждением, то ли с сожалением.
- Эх, Саблин, болотный ты человек, – качает головой. - Сапог сапогом. Абсолютно неромантичный человек.
Глава 33
За всей этой болтовнёй про страдания и любовь, за улыбками и непринуждённой расслабленностью Саблин припрятал своё беспокойство. Теперь-то он почти не сомневался, что эта самая Нелли-Марина обаяла Юрку и через него пробралась, зараза, в дом. Обыскивала его… От мысли, что какая-то шестнадцатилетняя шалавёнка шарила в их вещах, его начинало немного трясти…
«Слава Богу, Настя ничего не прознала… Ух, визга было бы… Ох, Юрке не поздоровилось бы!».
А девка босиком по крыше прошлась. Клещей не боялась.
«Видно, торопилась, обуваться некогда было… Это хорошо, что ящики в болоте оставил!».
А тут ещё и этот случай с Васей. Где это видано, чтобы командование советовало казаку не ходить с другим казаком в рейд или на промысел? Может, скоро ещё будут казакам и совместную рыбалку на налима запрещать?
«Интересно, а кто вообще об этом с Ряжкиным говорил? Выяснить бы. Хоть понять, откуда ветер дует».
Человеку, выросшему на болоте, в тяжком и простом труде, все эти хитрости и обманы, все эти тонкости, тайные обыски, в общем, все эти делишки за спиной и втихаря были непонятны, а ещё и неприятны. Аким брезговал всем этим, уж лучше бы пришли с оружием и попытались эти ящики забрать. То было бы честно. Да только кто это рискнёт прийти с оружием в казачью станицу? Разбойники и воры к станичным и близко не совались. Себе дороже. Даже самые дерзкие из промысловиков, такие как Савченко, и те в станице вели себя тихо и законы общества соблюдали. А иначе из станицы и попросить могут. Ничего, что богач. Если баловать вздумаешь, так старики соберутся и решат, что тебе пора на выход. И всё. Но с другой стороны… А где ещё тот же Савченко мог чувствовать себя в полной безопасности? В общем, никто сюда к Акиму с оружием забирать ящики не пришёл бы, поэтому и обшаривала его дом девка гулящая. И как только он об этом