«Ну, что мой враг… Придется из тебя делать другого человека. Ты страну развалил, мне ее нужно сохранить, » — подумал я.
Я, полковник Каледин, немалую часть своей жизни разрабатывал именно Анатолия Чубайсова. Делал это тайно, собирая компромат, даже понимая, что действую в интересах какой-то другой политической группировки, но я знал о своём подопечном если не всё, но почти всё, и люто ненавидел.
А потом… Меня выкинули из органов, не без участия олигарха. Там, наверху, опять договорились, Чубайсов чем-то поделился, и меня, вместе с компроматом, слили. Вот тогда и ушла жена, причем к одному из приспешников объекта моих разработок. Было ли это намеренное соблазнение моей жены, или она сама… Не важно. Мы и без того уже оказались чужими людьми. Выходила же она замуж за более-менее состоятельного меня, перспективного, уважаемого, сама-то соплячка была из села на Брянщине. Вот и воспитал циничную москвичку.
И вот, когда я смотрел по телевизору, как этот рыжий персонаж приятно проводит время в Ницце, даже не тоскуя ни по родине, ни потому, что он натворил, у меня случился сердечный приступ, оправиться от которого я не мог… Я был один, и скорую некому вызвать. Я был одержим идеей засадить Чубайсова, надеялся, что ветер подул в правильную сторону и на меня даже выходили определенные люди, чтобы помог описать составы преступлений… А он спокойно выехал из страны и живет теперь жизнью олигарха, не перестав влиять на принятие решений в моей стране.
И… Так даже не могу предполагать, кто там надо мной захотел посмеяться, когда сотворил такое, даруя вторую жизнь. Я — Анатолий Аркадьевич Чубайсов! Застрелите меня, люди добрые! Нет, не стреляйте! Я — другой Чубайсов, не тот, которого винили, и небеспочвенно, во всех бедах будущего.
— Слушаю, — сказал я в телефонный аппарат.
— Это я тебя слушаю, чувак, опять на сейшн не пришел? Рингануть слабо, или пальцы в телефонный диск не помещаются? — услышал я женский голос, полный упрёка и претензий.
Приходится «донашивать» чужую жизнь, пока свою не построил. Но вот стоит ли «долюбливать» чужую девчонку…
— Таня, рад слышать тебя, — солгал я.
— А точно рад? А вот у меня радости никакой, прямо сплошная грусть.
— Таня, не играй словами. У тебя что-то ко мне важное? Я спешу, — сказал я уже немного раздражённо.
— А ты уходишь куда-то? — не унималась девушка.
— Да, и прямо сейчас, — припечатал я.
И только короткие гудки в телефонной трубке были мне ответом.
— Я ушел! — выкрикнул я и действительно направился на выход.
— Да куда же, сынок. Я муравейник приготовила, с вареной сгущенкой, а папа достал кофе… Ну как же? — сокрушалась мама.
— Мне нужно пойти и решить вопрос с Дмитрием Николаевичем, — сказал я, но смотрел на отца, ведь слова предназначались ему.
Мне не ответили, и я решил пройтись. Благо, многие сотрудники института жили рядом, на Лиговском проспекте, как и мы. Впрочем, скорее всего, я не застану дома заместителя ректора по идеологии. Чего ему в День Рождения вождя мирового пролетариата дома делать? Но попытаться нужно.
Так что я бодро вышел из подъезда. То есть, парадной. Ох… Как бы не забыться когда и не назвать парадную подъездом. Сам-то я москвич, шаурму шавермой отродясь не называл.
В подъезде, этой самой парадной, было уютно. Горшки с цветами-токсикоманами, а ведь немало соседей курят на лестничных площадках, тут даже пепельница стоит, но эти ничего, зеленеют. Перила деревянные, недавно покрашенные, но тут нужно уже не красить, а менять брус.
И всегда в парадной чисто, хоть разувайся при входе. Есть график дежурств квартир, о чем свидетельствует табличка у дверей. И можно получить осуждение от соседей, что плохо помыта парадная. Даже не хочу предполагать, какой скандал был бы, если отцу когда-нибудь скажут: «Борисыч, что-то сегодня жена твоя поленилась парадную прибрать». Это же стыдно перед людьми!
Что было не редкостью в Ленинграде, а даже его климатической визитной карточкой, наравне с белыми ночами, моросил дождь. Но это не помещала Тани надеть юбчонку не по погоде и караулить меня во дворе.
— Ты как тут? — спросил я, подходя к девушке. — По телефонному аппарату со мной разговаривала и караулила у под… парадной? А сказать, что пришла — не судьба?
— Объясни, что происходит? — изменившимся, умоляющим голосом спросила Таня.
Надо же, какие эмоции, это любовь? Или Таня была и не влюблена? Как будто у девочки забирают любимую куклу, игрушку, без которой она уснуть не может.
— Не ты ли говорила, что двадцать один год — это время задумываться. Я в свои двадцать два года не хочу задумываться о серьезных отношениях, — сказал я.
Волосы у Татьяны были уже намокшие, моросящий питерский… ленинградский дождик ручейками скатывался по её зарумянившимся щекам, нельзя было понять, то ли девушка уже плачет, то ли морщится от падающих капель дождя. Но мокрая юбка идеально подчеркивала такие же идеальные бедра. Я задержал на них взгляд чуть дольше, чем следовало, что девчонка, естественно, увидела.
— Это все Люда? Ты всегда при ней робел, — вспыхнула она, потешно уперев руки в боки. — Знаешь, нельзя вот так бегать за герлой, которая…
И в который раз пошел поток информации и про Люду, в которую мой реципиент был влюблен, и про меня, и про все на свете. Таня болтала без умолку, а я даже вида не делал, что слушал.
Еще не так давно я бы и не посмотрел бы на такую соплячку. Ведь Таня — совсем девочка для человека, прожившего жизнь. А теперь… Она ровесница, и можно было бы и смотреть, и не только.
— Вот, а я и говорю Валере… — Таня дернула меня за рукав. — Ты не слушаешь? Тебе неважно, что Валера… Ко мне…
— Нет. Ты свободная девушка, — сказал я.
— Кто? Девушка? Ты всегда говорил «герла». Толя неужели…
— Так что там Валера? — перебил я Таню, чтобы не скатываться в односторонние выяснения отношений.
Месяц назад — или больше, чем пятьдесят лет вперёд — я умер в будущем и переродился в