— А русские станции есть? — спросил я, нарушая гипноз музыки.
Капитан усмехнулся, словно я предложил посадить под окном кокосовую пальму.
— Да считай, что и нет. На длинных и средних волнах — треск, будто кто-то точит нож о камень. На коротких… — он махнул рукой в сторону окна, за которым метель выписывала коды Морзе. — Иногда Китай ловим, Украину. Говорят про санкции, про космос, про войны… Но это всё — большая политика, а у нас тут, в Чичиковке, своя вселенная. Мы как папанинцы, все мысли — не утонуть бы.
— Неужели «Маяк» нельзя поймать? — настаивал я, вспоминая позывные, когда-то известные всей стране.
Капитан встал, его тень накрыла карту мира, висевшую на стене рядышком с картой колхоза «Маяк». Для масштаба.
— Сколько ни пытались — тишина. «Маяк» ушел на дно вместе с Атлантидой. А может, это мы на дне… — Он замолчал, будто поймал себя на мысли, слишком личной для этой комнаты. — Музыка лучше. Она не врёт. Вот послушай…
Из динамика полились аккорды, напоминающие шум шаров невидимых планет. Танго сменилось фокстротом, и я вдруг представил капитана в смокинге, танцующего с южноамериканской красавицей.
Капитан подошёл к столу, где четверо стариков, словно алхимики, перебирали костяшки домино — белые точки на черной кости. Секретный код.
— Мой черед, — бросил он, и кости застучали, будто шифровальная машина.
Я остался один на один с эфиром. Танго вернулось, его ритм бился в такт метели за окном. Внезапно в музыке возникли помехи — свист и вой, будто вновь проснулись древние динозавры-глушилки.
Я вгляделся в приёмник: не мираж ли это? Но капитан, не оборачиваясь, произнёс:
— Не обращай внимания. Это эхо от спутников. Или от чего похуже…
Его слова повисли в воздухе, как дым от «козьей ножки». Я понял — здесь, в Чичиковке, даже радио было частью тайны, словно каждый хрип эфира хранил намёк на невидимую войну, которую вели где-то за горизонтом, используя технологии, которые убивают и ваших, и наших.
А мы слушали танго, зная, что за каждой нотой может скрываться шифр, за каждым треском — послание, которое изменит всё… или ничего.
— Капитан Погода, ты в шашки играешь? — обратилась ко мне дама позднего зрелого возраста, постукивая костяшками шашек о деревянную доску. Голос звучал так, будто она спрашивала не об игре, а о чем-то куда более важном. В её руках шашечница казалась древним артефактом, покрытым царапинами и пятнами от бесчисленных партий.
Не дожидаясь ответа, она расставив шашки с ловкостью фокусника. Себе взяла. Мои, стало быть, чёрные.
— Играл когда-то, — ответил я, сдерживая зевок. Ветер завывал в печной трубе, вторя ее вопросу. Глаза дамы сверкнули, будто она уловила слабину в моем тоне.
— Что такое треугольник Петрова? — спросила она, экзаменуя новобранца.
— Приём поймать дамку противника тремя своими, — буркнул я, вспоминая казарменные вечера, где шашки были единственным развлечением между дежурствами. Шашки и водка — тут, шашки и ром — там.
— Допустим, играл, — она кивнула, словно ставя галочку в невидимом протоколе. Её пальцы скользнули по доске, будто дирижируя незримым оркестром.
Партия началась стремительно. Шашки стучали, как метроном, отсчитывая секунды до разгрома. Знание треугольника Петрова оказалось бесполезным против ее хитрой, словно лисьи норы, стратегии. К двенадцатому ходу мои чёрные дрожали, как осенние листья на ветру, а её белые готовились праздновать победу.
— Не тороплюсь сдаваться, — процедил я, пытаясь разглядеть в узоре на доске хоть намёк на тактический ход. Вдруг прозвучит команда «В ружье!», и этот позор останется между нами.
— Здесь действительно много волков? — спросил я, чтобы выиграть время. Вопрос повис в воздухе, как дым от козьей ножки. Здесь большей частью курили махорку — заворачивали в бумагу, и курили. Махорка самосадная, не покупная. А бумага — ну, всякая.
Дама прищурилась, будто оценивая, достоин ли я знать ответ. — В Чичиковке нет, — начала она, перекладывая съеденные шашки в жестяную коробку. — Здесь знают, что из волчьей шкуры можно сшить шапку, жилет, а если шкур несколько, то и шубу. А это хорошие для Чичиковки деньги. Волки тоже это знают. — Она усмехнулась, обнажив золотые коронки. — А вот в Чаковском лесу да, водятся. Сколько — да кто ж считает. Дичь есть, есть и волки.
— А охотники? — не унимался я, чувствуя, как под кожей пробегает холодок.
— Наши охотники — сам видишь, с подсевшими батарейками, — она махнула рукой в сторону окна, за которым маячили покосившиеся избы. — А приезжие… — тут её глаза загорелись, она увидела нового слушателя, которого ждала долго, очень долго. — Тут же три раза история с охотниками случалась. В седьмом, восьмом и пятнадцатом годах.
Она наклонилась ближе, и тень сделала её лицо похожим на маску трагедии.
— В седьмом на день милиции дюжина охотничков из области приехала, большие чины. На кабанов, в ноябре кабаны жирные, отъевшиеся. Приехали — а в область не вернулись, — ноготь с облупившимся лаком постучал по столу, будто отбивая ритм роковой развязки. — Районная милиция, ну, полиция теперь, выехала на место. Две палатки целехоньки, ружья тож, пара автоматов, пистолеты, ящик водки — всё цело. Другой ящик водки, правда, располовиненый, но это нормально, нет? И машины на месте. А охотников нет. Так и не нашли.
— Куда ж они делись? — спросил я, хотя уже догадывался, что ответ будет круче зимнего тумана.
— Меня не спрашивай, я не ясновидящая, — она откинулась на спинку стула, сложив руки на груди. — Вон Афанасий считает, что их забрал Большой Кабан. Говорит, видел в ту ночь тень с клыками, что луну закрыла. — Её смешок прозвучал сухо, как шелест опавших листьев. — А внук Саввишны, он в газете работает, думает, что они кому-то не тому дорогу перешли. В полиции ведь деньги у начальства большие бывают…
Она достала из кармана серебряный портсигар, раскрыла. Внутри — папиросы. Деревенский шик, признак зажиточности. Закурила выпустила дым кольцами, словно рисуя нимб над этой историей. — Вон, у одного полковника десять миллиардов заначку нашли, у другого пятнадцать. Это в Москве, мы, конечно, не Москва, но всяко случается. — Голос ее стал шепотом заговорщика: — Внук говорил, что им вообще упоминать об исчезновении запретили. Дали коротенькое сообщение о том, что произведены новые назначения, и точка. Люди,