Юрий Помозов
РАБОЧИЕ ЛЮДИ
роман
Часть первая
ЖАРКОВЫ
Глава первая
Оленька Жаркова
I
В ночь на Первое мая 1940 года подул теплый и влажный низовой ветер, а уже к утру весь огромный поволжский город был насквозь провеян ласковой свежестью, синевой, и сталинградцы сразу позабыли о холодной затяжной весне и радовались теплу и солнцу.
Но, кажется, никто из горожан не был сейчас так насыщен праздничной радостью, как Оленька Жаркова. Впервые в жизни она стояла на трибуне, среди почетных гостей, и все ее приводило в ребячий восторг: и пушечно-громкое хлопанье флагов над самой головой, и красные полотнища, которые туго надувались парусами, и эта длинная дощатая трибуна, похожая на легкий струг и точно плывущая над площадью Павших борцов.
Ветер крепчал. Короткие волосы Оленьки по-мальчишески топорщились, подол крепдешинового платьица взлетал выше колен, но она забывала его одергивать. Она то и дело вставала на цыпочки, чтоб взглянуть поверх голов на площадь. Однако все было напрасным: ее взгляд, искрившийся веселым и требовательным любопытством, не мог пробиться на простор сквозь все это нарядное буйство шелковых платков, новеньких соломенных шляп, модных кепок-восьмиклинок с матерчатыми пуговицами на макушках. Поэтому Оленька волей-неволей хваталась за руку Сергея Моторина, спрашивала боязливо, с придыханием: «Ну как, Сережа, еще не началось?» И высокий Моторин каждый раз медленно оглядывал площадь, спокойно отвечал: «Нет, не началось».
Прежде Оленьке нравилось в Сергее хладнокровное спокойствие, но сейчас, когда она сама была так возбуждена общим ожиданием торжеств, — именно сейчас она и не могла уразуметь: как же это можно оставаться буднично-спокойным, сдержанным в этот небудничный день и не разделять вместе со всеми восторженную радость? И Оленьке хотелось взлохматить липко-тяжелые от бриолина волосы парня, выпустить на свободу его крепко пришпиленный к рубашке оранжевый галстук, чтобы взыграл он под солнцем язычком пламени, и, главное, распахнуть этот длинный и узкий пиджак, который был прилежно застегнут на все пуговицы…
Вдруг в воздухе чистейшей трелью прозвенели нежные звуки фанфар. Оленька вздрогнула и невольно вытянула шею. Однако другие тоже тянули шеи, и опять ничего нельзя было рассмотреть. Тогда в досаде девушка схватила Сергея за руку и, выставляя то одно, то другое крепенькое плечико, пробилась-таки в первый ряд.
Вот уж где было раздолье взгляду!
Вся древняя булыжная площадь, которую Оленька знала пыльной и скучной, сейчас ярко зеленела новыми гимнастерками и фуражками застывших с винтовками красноармейцев. И девушка в упор, с наивно-гордым восхищением разглядывала их щекастые здоровые лица в тени фуражек, щурилась на штыки, полыхавшие на солнце холодным страшноватым блеском. Ее переполняла душевная близость ко всем парням в военной форме; она чувствовала, что и они, несмотря на строгую неподвижность, живут общим ощущением радостной приподнятости.
Наконец фанфары смолкли. Ряды бойцов шевельнулись, явно разряжая торжественную напряженность. Но тут, вместе с порывом ветра, пронесся над площадью властный голос: «Смир-рр-но!» И ряды войск снова окаменели; да и сама Оленька, вздрогнув, вытянулась и замерла, словно теперь она жила не только общим с красноармейцами праздничным настроением, а и уставной готовностью беспрекословного подчинения высшей командной силе.
Вскоре девушка услышала звеняще-четкое цоканье копыт и затем уже увидела, как из-за правого крыла трибуны, прямо из кумачового полыханья флагов, выбежала легкой побежкой рыжая сухощавая, с точеными ногами в белых чулочках, хорошо наезженная лошадь; увидела она и грузного всадника, гарнизонного полковника, точно впаянного в кожаное седло.
Выехав на открытое пространство, полковник выбросил к седому виску мясистую ладонь и выкрикнул что-то приветственное. В ответ грянуло такое накатистое молодецкое «ура», что даже приученная к дисциплине лошадь нервно дернула мордой и, всхрапнув, отпрянула. Сама же Оленька подхватила тонким голоском это громоподобное «ура» и кричала до тех пор, пока Сергей Моторин не сжал пальцами ее плечо, не покачал с явным осуждением головой. Однако Оленька хотя и умолкла, а себя не осудила за излишний пыл. К тому же стоявший рядом старичок с длинной седой бородой, сквозь которую просвечивал орден Красного Знамени, наоборот, поглядывал на нее очень весело, с ободряющим подмигиванием. Значит, осуждать следовало самого Сергея, и Оленька сказала:
— Какой же ты, Сережа, скучный сегодня, именно сегодня!
Между тем тучный полковник уже успел объехать войска и вернуться на прежнее место. Здесь он с какой-то особой щеголеватой ловкостью соскочил с лошади, которую тут же взял под уздцы адъютант, обдернул гимнастерку и, словно навсегда уже развеяв на ветровом раздолье свою тучность, весь подтянутый, направился к трибуне молодцеватой походкой старого боевого служаки, крепко и в то же время плоско, по-парадному, ставя на булыжник короткие ноги в гладких, в обтяжку, зеркально-черных сапогах, озвучивая каждый шаг приятно и грозно позванивающими шпорами.
Оленька видела, как легко он поднялся по ступенькам на возвышение трибуны и как все, в том числе и ее старший брат Алексей, секретарь обкома, освободили ему дорогу к микрофону.
На миг унялся ветер. И тогда седой полковник, будто только и выжидавший полного затишья, произнес возвышенно-парадным и вздрагивающим, казалось, от непосильно набранной высоты голосом:
— Товарищи бойцы, командиры и политработники!
И он начал говорить о том, о чем сейчас во всех больших и малых городах страны говорили тысячи других военачальников, — о могуществе советской родины, о крылатых словах «жить стало лучше, жить стало веселей», о Красной Армии, верной защитнице священных рубежей Отчизны.
— Да, Европа и Азия, — говорил полковник, — объяты пламенем новой империалистической войны. Англо-французские устроители мировой бойни пытались втянуть в нее и народы нашей страны. Но это им не удалось! Под сокрушительными ударами наших доблестных войск на линии Маннергейма рухнули планы провокаторов. Они также позорно рухнут и в том случае, если враги попытаются поссорить Советский Союз с Германией. Залогом этой нашей уверенности является договор о ненападении и сотрудничестве между двумя государствами.
Полковничий возвышенно-напряженный голос, который, вздрагивая, мог, как чудилось Оленьке, вот-вот сорваться с высоты торжественного тона, наоборот, набирал силу и окрылялся волевой убежденностью; и множество репродукторов разносило эти слова по всему исполинскому городу в шестьдесят километров протяженностью, по всей зеленеющей мирной земле, а там, где она кончалась, голос, как воздушную эстафету, подхватывал другой, еще дальше — третий, четвертый, пятый; и все эти голоса, доверительно-спокойные и чеканно-возвышенные, наверно, сливались в такую ураганную звуковую мощь, что их — как вдруг подумалось