4
Когда Хеннер, описав широкий круг, приближался к дому после дальней прогулки в поле, он увидел у ворот еще одну машину – большой серебристый «мерседес» с гамбургскими номерами. Дверь дома была открыта, Хеннер вошел и, после того как глаза привыкли к сумеречному свету прихожей, увидел слева лестницу, ведущую вверх на галерею, на которой справа и слева располагались двери. Лестницу и галерею поддерживали металлические подпорки, со стен тут и там облезла штукатурка, а прорехи в полу на месте отсутствующих каменных плит были во многих местах замазаны цементом. Однако всюду царила чистота, а на старинном столике напротив двери красовалась ваза с разноцветными тюльпанами.
Наверху отворилась и защелкнулась дверь. В короткий промежуток, пока она оставалась открытой, из комнаты вырвались звуки разговора и смеха. Хеннер посмотрел наверх. Оттуда медленной, тяжелой поступью, держась рукой за перила, спускалась женщина. Хеннер подумал, что, судя по походке, у нее, должно быть, болит левая нога или бедро, а еще – что она толстая. Ему показалось, что ей должно быть лет пятьдесят, года на три меньше, чем ему самому. Рановато для артроза. Может быть, она пострадала в аварии?
– Вы тоже только что приехали? – Он мотнул головой в ту сторону, где перед домом стоял «мерседес».
Она засмеялась:
– Нет!
Как и он, она мотнула головой в сторону «мерседеса»:
– Это Ульрих с женой и дочкой. Я – Маргарета, подруга Кристианы, я здесь живу. Мне нужно возвращаться на кухню. Пойдешь со мной помогать?
Следующий час он провел на кухне, почистил вареную картошку, нарезал ее ломтиками, порубил кубиками соленые огурцы, порезал зеленый лук и выслушал указания, что нужно смешать для салатной подливки.
– Смешать, но не взбалтывать, – попробовал он пошутить.
Легкость, спокойствие и веселость Маргареты вызывали у него раздражение. Такая веселость бывает у людей простоватых, а ее спокойствие было спокойствием везунчиков, которым все на свете дается просто и без труда. И тех и других Хеннер недолюбливал. Ее физическая аура тоже его раздражала. От нее исходили эротические токи; и это было ему непонятно вдвойне; ему не нравились толстые женщины, его подружки всегда были стройными, как фотомодели, а Маргарета, никак не реагировавшая на его обаяние, возможно, была не только подругой Кристианы. Причем, возможно, она знала о нем больше, чем обыкновенно знают подружки. Вспоминая ту давнюю единственную ночь с Кристианой, он заново переживал чувство, что его использовали, и в нем вновь всколыхнулась старая обида. Но в то же время Кристиана вела себя тогда так странно, что у него опять возникло ощущение, будто он чего-то недопонял, и к нему вернулся страх, что он не оправдал ее ожиданий. Неужели он поэтому и согласился приехать? Неужели звонок Кристианы пробудил в нем желание наконец-то разобраться в том, что же тогда произошло?
– Хочешь попробовать крюшона? – Она протягивала ему бокал, и он понял по ее выражению, что она повторила вопрос дважды.
Хеннер покраснел.
– Прошу прощения. – Он взял протянутый бокал. – С удовольствием.
Это был крюшон из белых персиков, и его вкус напомнил ему детство, когда не было желтых персиков, а были только белые, и как мама посадила в саду два персиковых деревца. Он вернул пустой бокал Маргарете:
– Картофельный салат у меня готов. Еще что-нибудь надо сделать? Ты не знаешь, где я буду спать?
– Я тебе покажу.
Но на лестнице им навстречу попался Ульрих с женой и дочерью. Низенький Ульрих с рослой женой и рослой дочерью. После приветствий и объятий Хеннер дал себя увести на террасу. Суматошность и шумливость Ульриха, как и раньше, вызвали у него легкое раздражение, и ему не понравилось, как жена Ульриха смеется, запрокидывая голову, и как длинноногая дочь, в короткой юбчонке и топике в обтяжку, уселась, надув губки, со скучающим видом нога на ногу, откровенно и вызывающе позируя.
– Электричества нет. Если захотим послушать выступление федерального президента, придется идти в мою машину. Недавно в новостях сообщили, что в воскресенье он будет выступать с речью в Берлинском соборе, и я готов спорить на что угодно, что он объявит о помиловании Йорга. Весьма благородно, надо сказать, весьма благородно, что он решил сделать это уже после того, как Йорг вышел на свободу и успел найти пристанище в тихом местечке, где его не побеспокоит ни один репортер с камерой. – Ульрих огляделся вокруг. – Неплохое местечко, неплохое. Но не вечно же ему тут отсиживаться. Ты не знаешь, какие у него планы? В сфере искусства и культуры таких, как он, берут в рабочие сцены или помощники осветителя или пристраивают в корректоры. Мы с удовольствием взяли бы его в одну из наших зубопротезных лабораторий, но для него это слишком непрестижно. Уж не обижайтесь, но ведь тогда вы все немного презирали меня за то, что я бросил университет и стал зубным техником.
И снова Хеннер с трудом смог вспомнить, как оно было тогда. Ульрих всегда участвовал в демонстрациях, и, когда решили плеснуть в одного политика масляной кислотой, именно он обеспечил их этой безвредной, но вонючей жидкостью. Презирали? В те времена трудящийся Ульрих скорее бы уж вызвал у них уважение, чем презрение. Так он и сказал Ульриху.
– Да уж ладно, ладно! Я иногда читаю твои статьи – журналистика высшего качества. И то, где ты публикуешься – «Штерн», «Шпигель», «Зюддойче цайтунг», – сплошь первоклассные издания. Что касается интеллектуальной деятельности, то это теперь вроде как не по моей части, то есть я слежу за тем, что делается в этой области, но сам, в общем, от этого отошел. Зато в том, что касается экономической стороны, тут я, как мне кажется, обскакал вашего брата интеллектуала на несколько корпусов. Одним словом, каждый делает свое дело: я, ты, Йорг. Так я себе и сказал, когда мне позвонила Кристиана. Каждый делает свое дело. Я никого не сужу. Йорг в свое время наворотил кучу дерьма, поплатился за это, сейчас все утряслось. Я ему желаю, чтобы он помаленьку снова наладил свою жизнь. А это будет ой как непросто! Раньше он по-настоящему и не знал, что значит работать, строить отношения с людьми и с окружающим миром. Откуда же